Тем временем мой отец, еле волоча ноги, показался из‑за поворота и поплелся к шлагбауму. Линд-хольм заметил его, когда в трубке раздался тоненький перепуганный голосок девушки.

– Лили?! Я сейчас дам вам Миклоша! – закричал он, хотя понимал, что до вахты отец дотащится только минут через пять. – Ждите! Он уже на подходе!

* * *

Мой отец уже не надеялся, что когда-нибудь доберется до лагеря. Когда он решил, что смерть от холода это не его выбор, и повернул на север, стараясь держаться своих следов, его охватило чувство не-уверенности. Почему-то ему казалось, что он ходит по кругу. Контуры его рифленых подошв на снегу расплывались, потом рядом появилась вторая цепочка следов, а в одном месте – в чем он готов был поклясться – он даже шел по следам медведя. Он испугался. Но, к счастью, вскоре вновь отыскал отпечатки своих ботинок.

Но когда его собственный след неожиданно оборвался посреди тропинки, он вконец растерялся. Казалось, будто проходивший здесь человек вдруг взлетел на крыльях. Был, и нету его.

Солнце зашло, и еще безнадежней похолодало. Каждый шаг стоил отцу мучений, он до крови стер ноги, в голове стучало, он беспрерывно кашлял. Тонкий серп полумесяца едва освещал лес. Он то и дело падал, утыкаясь коленями в мелкий колючий снег. Он уже ни на что не надеялся. Останавливаться было нельзя, это он знал, и остатки сил концентрировал только на самой ходьбе: раз-два, раз-два, раз-два. Но в глубине души он уже сдался. Ему показалось, что неподалеку кто-то кричит или ухает – он понятия не имел, есть ли в Швеции зимой совы. “Крик совы – это зов запредельного мира” – хорошая начальная строчка, подумал он, но сможет ли он ее записать? Никогда. Теперь уже никогда.

И тут он увидел привратницкую и шлагбаум и Линдхольма с телефонной трубкой в руке за окном с решетчатым переплетом. Уж не бредит ли он?

Добрых десять минут понадобилось ему, чтобы проделать последние пятьдесят метров. Он ввалился в сторожку, Линдхольм посмотрел на него и передал ему трубку:

– Лили Райх. Вы хотите с ней говорить, Миклош?

Лили долго не могла понять, что значила эта затянувшаяся пауза. Неизвестный мужчина из Авесты то и дело ее успокаивал, обещая дать моего отца. Она думала, что, наверное, неполадки на линии. Трубка потрескивала и жужжала ей в ухо.

И только спустя минуты наконец послышался умирающий голос отца:

– Слушаю.

– У тебя все в порядке?!

Что он мог ей ответить?

– Да. Конечно.

Лили успокоилась.

– Ну вот, мы уже разместились!

– И как?

– Ты представить себе не можешь! Кошмар! Это просто кошмар! Я не стала тебе писать! Ничего, что я жалуюсь?

Мышцы на лице отца одеревенели, он с трудом выговаривал слова:

– Ничего.

Он пытался выиграть время и негнущимися пальцами усиленно растирал лицо. Линдхольм тоже смущал его, он стоял так близко, что отцу приходилось сжиматься, чтобы не соприкасаться с ним.

– Ну что там? Расскажи… – наконец спросил он.

– Деревянные секции, все дорожки в ухабах, ужасно… Ночью от холода не могла заснуть, утром горло болело, температура.

– Да. Понятно.

– И во всем бараке нет уголка, где можно присесть. Ни стола, ни стульев! Целый день гуляли по “лагерштрассе”, как собаки бездомные. Представляешь?

– Ну да.

Отец впал в оцепенение. В голове было пусто. Хотелось лечь и закрыть глаза.

Лили слышала, что он не в своей тарелке. Обычно энергия в нем била ключом, он ей слова сказать не давал. А тут угнетающее молчание. Она решила продолжить:

– Я с утра не нахожу себе места, настроение отвратительное! Все время хочется плакать. Безумно тоскую по дому!

– Понятно.

Лили пришла в замешательство. Отец говорил каким-то чужим голосом. Ледяным. Чуть ли не враждебным. Оба с минуту молчали.

Вчера… этот разговор, он был просто ужасен – я не мог говорить нормально. Я хотел сказать, что безмерно люблю тебя и сочувствую. Прости, что я этого не сказал, но именно это я чувствовал… Еще несколько дней, и я увижу тебя!

Лили еще прошептала в трубку:

– Ну тогда…

Но моего отца хватало только на это единственное идиотское слово.

– Понятно. Понятно, – повторял он, как дятел.

– С тобой все в порядке?!

– В порядке.

Лили была перепугана насмерть. Голос ее упал.

– Я хочу, чтобы ты написал письмо мамочке… авиа… Адрес теперь у нас есть… И все рассказал бы про нас…

Линдхольм видел, что мой отец хотел только спать, других желаний у него не было.

– Хорошо. Обязательно.

Они вновь замолчали.

…вчера, когда я повесила трубку, у меня было странное чувство… как будто на меня опрокинули ушат ледяной воды! Твой голос звучал так чуждо и холодно, что я даже подумала: а может, ты разлюбил меня?

Что-то щелкнуло. Связь прервалась. Лили была бледна как смерть. Шара обняла ее, и они направились к выходу.

– Совсем чужой голос. Наверное, что-то случилось.

Шаре казалось, будто она понимает, что именно.

– Это все из‑за друга, который покончил с собой. Из‑за него. Он, бедняга, не может очухаться…

Взявшись под руку, они пошли в барак. В эту ночь Лили не сомкнула глаз.

На следующий день по случаю открытия лагеря устроили танцы. В огромное, как ангар, помещение, называемое почему-то столовой, прибыл оркестр: пианист, ударник и саксофонист. Играли шведскую легкую музыку.

Некоторые девушки танцевали, ничуть не смущаясь, что, кроме трех музыкантов, в зале не было ни одного мужчины. Но большинство просто сидели за празднично накрытыми столами, меланхолично глядя перед собой. Было пиво, печенье, колбаски.

Лили, Шара и Юдит Гольд расположились в сторонке от остальных. В столовую вошли двое мужчин, что-то спросили у окружающих и уверенно двинулись к ним. Один из них, когда они подошли к девушкам, приподнял шляпу.

– Вы Лили Райх? – спросил он.

Лили осталась сидеть. Он обратился к ней по-шведски, она ответила по-немецки:

– Да, это я.

Мужчина достал из кармана полоску ткани. И тоже заговорил по-немецки:

– Вы узнаете?

Лили вскочила и выхватила ткань у него из рук:

– Конечно!

Она провела кончиками пальцев по ворсинкам и протянула полосочку Шаре, чтобы тоже проверила.

– Посмотри! Ведь это мой материал на пальто?

Второй мужчина тоже снял шляпу: