Зная секреты подъездов, Аня нажимала кнопки электронных запоров, входила в парадные, засовывала письма в почтовые ящики. В иных подъездах не было запоров. В них проникали бомжи, или горькие пьяницы, или непутевые подростки. И тогда почтовые ящики были раскрыты настежь, из них торчали обугленные газеты, письма пропадали, и Аня подымалась на этажи, звонила в квартиры.

В одной такой, с несколькими звонками, она нажала кнопку, под которой стояла фамилия «Князева». В коммунальной квартире жила безмужняя женщина Валентина, чей единственный сын служил в Чечне. Аня приносила сюда конвертики с военным штемпелем, надписанные округлым обстоятельным почерком.

Валентина вышла на звонок. Несколько секунд на ее лице металось пугливое, умоляющее выражение, будто она вымаливала для себя жизнь сына. Заговаривала, заколдовывала ужасную весть, закупоривая ее в невидимый сосуд. Аня протянула ей весточку с почерком сына, и та вся вспыхнула, порозовела, похорошела, принимая драгоценный конвертик.

– А мне ночью птица приснилась… Будто прилетела к окну и держит в клюве ягоду… Не рассмотрела, красную ли, черную… Вот она птица ты и есть! И ягода – Коленькино письмо! Ягода красная, добрая… – она прижала конвертик к губам, потом к груди, на которой сквозь вырез платья виднелась цепочка для крестика. Стала мелко пятиться в сумрак коридора, светясь из глубины, держа у груди прозрачный одуванчик света…

В другой квартире, где дверь хранила остатки добротной обивки и висела нечищенная табличка с номером, ей отворил худой, небритый мужчина, облаченный то ли в изношенный зипун, то ли дранный узбекский халат. Глаза мужчины из-под косматых бровей затравлено мерцали. Из-за спины дул ядовитый сквозняк, какой бывает на горящих свалках. И все, что маячило в коридоре, – какие-то рамы без картин, разломанные тумбочки без ящиков, торшеры без лампочек – напоминало свалку. Хозяин Иван Иванович сравнительно недавно был известным ученым, преподавал в институте, что-то открывал, изобретал и испытывал. Но с тех пор как лабораторию закрыли, кафедру ликвидировали, он безнадежно запил. Скандалил, дурил, возвращался в полуобморочном состоянии, засыпал перед дверью на лестничной площадке. Вынес из дома все ценные вещи, антиквариат, фамильную посуду, портрет покойной жены. То и дело занимал на выпивку, рылся на помойках, стоял в переходах метро. Кончилось тем, что ему нечем стало платить за квартиру. К нему зачастили азербайджанцы из жилищной конторы, предлагая либо немедленно заплатить за квартиру, либо продать им ее за умеренную, но приличную цену. Уведомление, которое принесла ему Аня, было повесткой в суд, где разбирался его жилищный вопрос.

– Не я пропил, девочка моя дорогая, а меня пропили! – говорил Ане Иван Иванович, стуча себя в костистую грудь. – Всю нашу Родину, девочка моя дорогая, пропили!.. Был я членкор и лауреат, а стал побирушка и бомж. Из грязей мы, русские самородки, вышли, в грязи и уйдем. И грязи те, девочка моя дорогая, не целебные! – грустно засмеялся, закашлялся. Из-за плеч его сильнее потянуло холодным дымом. Это был запах сгоревшей страны, в которой когда-то жила и Аня. Печальная, поклонившись несчастному, она ушла из подъезда, где прежде в нарядном лифте подымался известный ученый, обнимая среди тесных зеркал очаровательную молодую жену. Теперь же было сорно, промозгло, на стене синим спреем было начертано ругательство…

За дверью, куда она позвонила, раздался шелест. Зазвякали цепочки, запоры, ключи. В щель выглянуло напудренное старушечье лицо, на котором, среди морщин и выбеленных складок, ярко краснели наведенные помадой губы. Костлявые птичьи пальцы были усыпаны кольцами. Пергаментная, черепашья шея погружалась в пожелтелые от времени кружева. Здесь жила актриса Зеленовская, которую Аня помнила по ранним советским фильмам, восхищаясь ее красотой, уменьем танцевать с офицерами, петь очаровательные песни, похожие на арии из оперет. Теперь она старилась совершенно одна. Ее внучка, тоже актриса, год как уехала на гастроли во Францию, и с тех пор от нее не было весточек. Старая примадонна болела, к ней приезжала «скорая помощь». Она попросила Аню отнести на почту заказное письмо к какому-то французскому кинокритику. Теперь же заказное послание, обклеенное русскими и французскими марками, к ней возвращалось, не найдя во Франции адресата. Аня видела, как больно старухе принимать конверт, как дрожат ее скрюченные подагрические, усыпанные золотом пальцы.

– Ничего, в другой раз получит, – бормотала она. – Актрисы – создания ветреные… Какое-нибудь увлечение… Какой-нибудь театральный роман… Быть может, махнула через океан в Голливуд… Теперь их время… – желая казаться бодрой, она морщила в улыбке неправдоподобно красные губы. В ее полуслепых глазах дрожали светлые слезы. Из коридора пахло лекарствами, и что-то неразличимо сияло, как может сиять удаленное в спальную трюмо.

В перенаселенной квартире этого старого доходного дома, где вдоль просторной, очень запущенной лестницы возносились вверх узорные перила с остатками чугунных лилий, орхидей и кувшинок, а в одном из окон сохранился осколок многоцветного витража, с Аней произошел конфуз. Ей открыла огромная толстобедрая женщина, с седыми волосами, в порванной кофте, с распухшими от слоновьей болезни ногами. Аня приветливо протянула ей нарядный глянцевый журнал, и та, грозно осмотрев ее с порога, открыла лакированные страницы. На них быыло много дорогих реклам, розовых обнаженных красавиц и смуглых, с волосатой грудью мужчин…

Получательница тупо разглядывала их совершенные, сверкающие тела, а потом швырнула в Аню журналом:

– Ты что, проститутка, мне принесла?.. Издеваешься, сучка такая!..

– Должно быть, это ошибка… Не на тот адрес послали, – ошеломленно отпрянула Аня.

– Ты сама – каракатица, ошибка природы! И адрес твой – бардак!..

Эта хриплая, клокочущая ругань гналась за Аней, когда она сбегала по щербатым ступеням, гулким, каркающим эхом, стремясь туда, где в ее кровати спал незнакомый человек. Случайный встречный, раненый и больной оборванец, на которого она набрела.

Мало было одержать победу в Думе и провести закон «О сокращении населения России до пятидесяти миллионов человек». Это обернулось бы чистым популизмом, если бы отсутствовали механизмы реализации закона. Модельер, пользуясь рекомендациями Центра эффективной политики, готовился к закону исподволь, подводя под него материальную базу. Этой базой была постройка в окрестностях Москвы самого крупного в мире крематория, эскиз которого, объемы и производительность утверждал сам Модельер. Он позаботился, чтобы сооружение, подъездные пути, газопроводы и сопутствующие производства целиком находились на территории Московской области, но никак не Москвы, что напрочь вырывало у Мэра любую возможность оспаривать лавры проекта.

Сразу из Думы Модельер, еще полный приятных переживаний, отправился в крематорий, который набирал мощность и куда сегодня должен был приехать Патриарх, чтобы освятить грандиозное сооружение.

Надсадно ревя сиреной, полыхая фиолетовыми вспышками, лимузин прорвался сквозь пробки Тверской, преодолел по спецполосе заторы Ленинградского проспекта, выскользнул на Кольцевую дорогу, похожую на плазменное кольцо Сатурна. Свернул в золотые подмосковные рощи, сквозь которые влажной траурной лентой струилась просторная автострада с электронными ограничителями: «Скорость катафалка – не больше 80 км».