— Ой, ой, ой! — почти распевно.

Клод подставляет ей стул и приносит стакан воды.

— Ты вспотела.

— Да, мне жарко.

Он пробует открыть окна. Их заело много лет назад. Он ищет лед в холодильнике. Формочки пусты после трех недавних порций джина с тоником. Тогда он садится напротив нее и выражает освежающее сочувствие.

— Все обойдется.

— Не обойдется.

Его молчание — знак согласия. Думаю, не пнуть ли четвертый раз, но Труди в опасном настроении. Она может продолжить атаку и вызвать угрожающую реакцию.

Помолчав, он говорит примирительно:

— Давай еще пройдемся последний раз.

— А как насчет адвоката?

— Поздновато уже.

— Скажи им, что без адвоката говорить не будем.

— Нехорошо будет выглядеть — ведь приходят просто побеседовать.

— Отвратительно.

— Надо еще раз все повторить.

Но они мешкают. В оцепенении обдумывают визит главного инспектора Аллисон. «В течение часа» может означать с минуты на минуту. Зная все, почти все, я соучастник преступления; допрос мне явно не угрожает, но страшно. И любопытно: хочется скорее услышать, насколько искусна инспектор. Толковая расколет их в два счета. Труди подведут нервы, а Клода — глупость.

Пытаюсь сообразить, где сейчас кофейные кружки после отцовского утреннего визита. Надо думать, отнесены к раковине, невымытые. ДНК на одной чашке подтвердит, что мать и дядя говорят правду. Остаточный материал из датского кафе, должно быть, где-то недалеко.

— Быстро, — говорит наконец Клод. — Еще раз. Где началась ссора?

— На кухне.

— Нет. С порога. Из-за чего?

— Из-за денег.

— Нет. Собрался выселить тебя. Давно у него депрессия?

— Несколько лет.

— Месяцев. Сколько я ему одолжил?

— Тысячу.

— Пять. Черт. Труди.

— Я беременна. Плохо соображаю.

— Вчера ты сама все сказала. Все как было, плюс депрессия, минус смузи, плюс ссора.

— Плюс перчатки. Минус хотел въехать обратно.

— Да, черт. Еще раз. Из-за чего депрессия?

— Из-за нас. Долги. Работа. Ребенок.

— Так.

Пошли по второму кругу. На третий раз получается лучше.

Подлость соучастия: я желаю им успеха.

— Давай еще раз.

— Все, как было. Минус смузи, плюс ссора и перчатки, минус депрессия, плюс собирался въехать обратно.

— Нет. Дьявол! Труди. Все, как было. Плюс депрессия, минус смузи, плюс ссора, плюс перчатки, минус хотел въехать обратно.

Звонят в дверь, и они застывают.

— Скажи им, что мы не готовы.

Это так моя мать пошутила. Или со страху.

Должно быть, бормоча проклятия, Клод направляется к видеофону, передумывает, идет к лестнице, открывает дверь.

Мы с Труди нервно прохаживаемся по кухне. Она тоже бормочет, заучивая свою легенду. Помогает: с каждой попыткой память о действительных событиях отодвигается все дальше. Она запоминает свои воспоминания. Ошибки записи сыграют ей на руку. Сначала они будут полезной подушкой по ходу превращения в правду. И себе она может сказать: она не покупала антифриз, не ходила на Джадд-стрит, не смешивала напитки, не подкидывала доказательства в машину, не избавлялась от блендера. Она прибралась в кухне — это не противозаконно. Убедив себя, она освободится от сознательного лукавства и, может быть, выпутается. Успешная ложь, как мастерский удар в гольфе, свободна от самосознания. Я слушал спортивных комментаторов.

Я внимательно слушаю и сортирую шаги спускающихся по лестнице. Главный инспектор Аллисон, несмотря на ее старшинство, худенькая, почти птичка. Рукопожатия. По деревянному «Здравствуйте» узнаю вчерашнего посетителя, того, что постарше. Что помешало его повышению по службе? Сословное происхождение, недостаток образования, умственного развития, проступок — надеюсь, последнее, то, в чем он сам виноват и потому не нуждается в моей жалости.

Главный инспектор живо занимает место за столом и приглашает нас сделать то же самое, словно она хозяйка дома. Мне кажется, мать думает, что мужчину ей было бы легче обмануть. Аллисон раскрывает папку и начинает говорить, щелкая кнопкой шариковой ручки. Она говорит, что прежде всего должна сказать — тут она делает внушительную паузу, думаю, чтобы глубоким взглядом посмотреть в глаза Клоду и Труди, — как глубоко она огорчена этой утратой любимого мужа, любимого брата, дорогого друга. О дорогом отце не упомянуто. Я стараюсь подавить привычное знобкое чувство отверженности. Но голос душевный, крупнее ее тела, спокойный, с сознанием ответственности. Ее смягченный кокни — знак уверенности горожанки; трудно противопоставить ему что-либо более изысканное. Во всяком случае, не доставшуюся трудом скрипучесть гласных матери. Этот старый номер не пройдет. История движется вперед. Когда-нибудь большинство британских государственных мужей заговорят, как главный инспектор. Интересно, есть ли при ней пистолет. Нет, неуместная пышность. Так же, как королева не ходит с деньгами. Стрелять в людей — это для сержантов и ниже.

Аллисон объясняет, что это неофициальная беседа: она хочет полнее уяснить картину трагических событий. Труди и Клод не обязаны отвечать на вопросы. Но она ошибается. Они считают себя обязанными. Отказаться — вызвать подозрения. Но если главный инспектор видит на ход вперед, то может решить, что их услужливость — еще подозрительнее. Те, кому нечего скрывать, потребуют присутствия адвоката как гарантии от полицейской ошибки или противозаконного вторжения.

Мы рассаживаемся вокруг стола, и я с обидой отмечаю, что мною даже из вежливости не поинтересовались. Когда ожидается? Мальчик или девочка?

Нет, главный инспектор не тратит времени зря.

— Когда мы закончим разговор, вы могли бы ознакомить меня с помещением.

Скорее утверждение, чем просьба. Клод выражает горячую, слишком горячую готовность:

— Ну, конечно. Разумеется!

А мог бы потребовать ордер на обыск. Но наверху ничего интересного для инспектора нет — кроме грязи.

Главный инспектор спрашивает Труди:

— Ваш муж пришел сюда вчера около десяти утра?

— Совершенно верно. — Тон ее безучастен, пример Клоду.

— И была натянутость.

— Конечно.

— Почему «конечно»?

— Я живу с его братом в доме, который Джон считал своим.

— Чей это дом?

— Это супружеский дом.

— Супружеские отношения прекратились?

— Да.

— Разрешите спросить? Он считал, что они прекратились?