страдание, причиненное его преступлением, заглушается представлением о предстоящих ему страданиях; мы готовы простить его и избавить от наказания, на которое в более спокойную минуту мы смотрели как на справедливое возмездие за его преступление. В таком случае приходится подумать о благосостоянии всего общества и противодействовать этому слабому и узкому человеколюбивому чувству чувством человеколюбия более мужественного и просвещенного. Мы должны напомнить себе, что снисходительность к преступлению есть жестокость относительно невинных людей, и противопоставить состраданию к отдельному лицу более широкие интересы всего общества.

В других случаях нам необходимо защитить естественное соблюдение законов справедливости соображениями о важном значении их для поддержания жизнедеятельности общества. Нам часто приходится быть свидетелями, как распущенная и безумная молодость насмехается над самыми священными основаниями нравственности и руководствуется (быть может, более из тщеславия, чем в силу испорченности) самыми возмутительными правилами нравственности. Мы проникаемся негодованием и спешим с возражениями против этих правил. Хотя презренная и ненавистная сторона их побуждает нас прежде всего к их осуждению, тем не менее мы не решаемся объявить, что руководящее нами в таком случае чувство негодования и презрения есть единственное испытываемое нами чувство. Но почему бы его могло быть недостаточно, если бы мы ненавидели и презирали эти правила только вследствие того, что они естественно вызывают к себе подобные чувства? Когда нас спрашивают, почему мы поступаем таким-то или таким-то образом, то разве вопрос этот не заключает уже в себе мнения, что мы избрали тот или иной образ действия, потому что он не вызывает к себе естественной ненависти и презрения? Мы обязаны, стало быть, показать людям, что в каждом нашем поступке должно иметь в виду главным образом самый поступок. Прочие соображения следуют за этим, и первое, представляющееся нам, которое мы редко забываем, состоит в беспорядке и в возмущении общественного спокойствия, которые были бы вызваны этими правилами.

Но хотя обыкновенно и не требуется особенной проницательности, чтобы оценить, до какой степени разрушительны некоторые извращенные правила нравственности для общественного порядка, мы редко осуждаем их на основании таких соображений. Самые грубые и невежественные люди с отвращением смотрят на обман, на несправедливость, на вероломство и сочувствуют наказанию за них. Но только немногие люди сознают важное значение справедливости для существования общества, хотя это значение, так сказать, всеми признано.

Можно доказать многочисленными наблюдениями, что не общественные интересы побуждают нас желать наказания за преступления против отдельных людей. Наша озабоченность счастьем или несчастьем людей обыкновенно вовсе не вытекает из нашей заботы о благосостоянии всего общества. Мы не более страдаем от разорения или от смерти человека вследствие соображения, что он есть член общества и что мы сами можем погибнуть при таком разрушении общества, как пострадали бы от потери гинеи вследствие соображения, что она составляет часть значительной суммы и что мы боимся, что таким образом может быть утрачена вся эта сумма. В том и в другом случае нас интересует единичный предмет вовсе не вследствие того, что нам интересно множество предметов того же рода. Наоборот, нас интересует весь класс таких предметов именно вследствие нашего внимания к каждому отдельному предмету этого класса. Когда у нас крадут небольшую сумму, то мы требуем наказания за такую несправедливость не столько ради сохранения всего нашего имущества, сколько ради самой этой небольшой суммы; когда оскорбляют и разоряют какого-нибудь человека, то мы требуем возмездия за обиду, причиненную ему, не столько во имя общественных интересов и порядка, сколько во имя интересов этого человека, даже если бы мы действовали вовсе не под влиянием особенных побуждений, порождаемых уважением, любовью, нежностью, которые мы питаем к нашим друзьям и знакомым. Единственная причина, побуждающая нас поступать таким образом, есть та общая симпатия, которую мы чувствуем ко всем нашим ближним как к ближним. По той же причине мы сочувствуем негодованию даже ненавистного нам человека, если ему нанесено несправедливое и незаслуженное оскорбление. Осуждение всего его поведения вообще не может заглушить в нас сочувствия к его законному негодованию: симпатия ослабляется в таком случае антипатией только в людях, утративших свое естественное прямодушие, или в людях, не привыкших исправлять и направлять свои личные чувства общими основаниями нравственности.

Тем не менее встречаются случаи, когда мы наказываем или одобряем наказание, имея в виду только общественный порядок, ради которого считаем эти наказания крайне необходимыми. К числу их относятся все наказания, имеющие целью предупредить нарушение полицейских и военных законов. Подобное нарушение не причиняет кому-либо прямого или непосредственного вреда; но мы предвидим, что отдаленные его последствия могут вызвать большие беспорядки в обществе. Часовой, например, заснувший на своем посту, приговаривается к смерти по военным уставам, ибо его нерадивость подвергает опасности всю армию. Такая крайняя строгость кажется нам необходимой в данном случае, и потому мы находим ее естественной и справедливой. Когда сохранение одного человека, как в этом случае, оказывается несовместимо с безопасностью всего общества, то справедливость отдает предпочтение интересам многих людей перед интересом одного человека. Тем не менее закон этот, как бы он ни был справедлив, кажется нам крайне строгим. Вина представляется до того незначительной сравнительно с наказанием, что сердце наше с трудом признает ее. Хотя такая нерадивость, кажется нам, заслуживает величайшего осуждения, все же при мысли о ней мы не испытываем достаточно сильного негодования, чтобы произнести смертный приговор. Гуманному человеку необходимо сосредоточиться, сделать большие усилия, призвать всю свою твердость и даже мужество, чтобы вынести приговор или одобрить смертную казнь в таком случае. Но он не смотрит таким же образом на казнь неблагодарного отцеубийцы или бесчеловечного злодея. Он с восторгом одобряет справедливое возмездие, заслуженное преступлением, и пришел бы в негодование, если бы преступник избежал казни. Различное воззрение на наказание в обоих случаях доказывает, что одобрение его в одном вовсе не основано на тех же принципах, как одобрение его в другом. В глубине души мы считаем осужденного часового несчастной жертвой, справедливо принесенной ради безопасности великого множества людей, спасению которой мы втайне радовались бы. Но если убийца избегнет казни, самый гуманный человек приходит в негодование и взывает к справедливости неба, чтобы отомстить за преступление, по несправедливости людей оставшееся ненаказанным в этой жизни.

В самом деле, нетрудно заметить, что мы вовсе не считаем общественные интересы (которые нельзя охранять без наказания за преступления) за главнейшее побуждение к наказанию в этой жизни, ибо природа вложила в нас надежду, а религия обещает нам