– Стоп! – сказал он. – А ну-ка тихо! Вы ничего не слышите?

– Это, наверное, бурчит у меня в животе, – начала Галочка, но Гарин рявкнул:

– Тихо! Замолчите все! – сказать просто «заткнись» он почему-то не решился.

Снова шум бегущей воды. И больше ничего.

«Наверное, показалось», – подумал Гарин и хотел уже идти дальше, но вдруг явственно услышал мужской голос.

– Помогите! Эй, вы там…

Громкое бульканье, словно кричавший пускал пузыри.

– Эй!!! Помогите! Меня зажало! Помогите!!!

Гарин посмотрел на толстяка. Он прекрасно видел и понимал всю гамму чувств, отразившихся на его лице.

«Может, лучше сделать вид, что мы ничего не слышали, а? Я так, например, почти ничего. И даже если слышал, то я легко смогу это забыть. А ты?»

Гарин не мог.

– Ксюша, посиди немножко. Мы быстро, – сказал он, опуская дочь на сиденье. – Галина! Будь рядом. Держи ее за ногу, чтобы девочке не было страшно одной.

– Командир… А может, это… – хрипло сказала Галочка, и Гарину показалось, что она облизала пересохшие губы. – Пленных не берем?

Проблема заключалась в том, что Гарин тоже так считал. Он находил это более… разумным. Прагматичным. Это был самый естественный выход, но Гарин не мог думать о нем без отвращения.

– Еще слово, и останешься здесь. Поняла?

– Да как скажешь. Ты только давай побыстрее, ладно?

Гарин взял ее руку и положил Ксюше на колено.

– Мы быстро. Михаил! Михаил?

Толстяк скривился, будто ему предлагали съесть тухлую крысу. Затем он глубоко вздохнул:

– Конечно… Надо помочь… – но его интонация выражала прямо противоположное.

Гарин отобрал у Михаила факел, и они пошли назад – туда, откуда доносился голос.

Константинов не знал, сколько времени он провел без сознания. Минуту? Две? Пять? Он затруднялся с ответом.

Да это было и неважно. Гораздо важнее было другое. Когда он пришел в себя, все вокруг изменилось, и самым разительным изменением стала непроницаемая черная темнота.

Он потерял всяческие ориентиры и теперь с ходу не мог сообразить: где верх, где низ? Где право, где лево?

Самое сильное и постоянное впечатление – острая боль в правой ноге.

Константинов ощущал под руками холодный гладкий металл – стенки соседних вагонов, сошедших с рельсов и упершихся друг в друга.

Ступню зажало, будто в капкане. Но, что было хуже всего, он не мог найти опоры, так и висел, сходя с ума от боли.

Набежавшая волна охладила спину, слегка привела его в чувство. Это было неплохо, однако означало новую опасность – вода прибывала.

А она действительно прибывала, и очень быстро. Константинов не успел бы сосчитать до десяти, а уровень воды уже поднялся до плеч. Еще немного, и он захлебнется.

Владимир что было сил уперся руками в стенки вагонов и попытался найти опору для левой, свободной, ноги. Тогда можно было бы кое-как согнуться и, ухватившись за правую ногу, постараться вытащить ее из железного плена.

Новая волна перекатила через голову, оглушив его. Водяная атака была неожиданной, невидимой, и оттого еще более страшной. Константинов почувствовал, как его охватывает панический ужас.

Вода поднималась, а он висел в тоннеле над рельсами, и его захлестывали набегавшие из темноты волны.

Желая придать себе уверенности (скорее доказать, что он еще жив и может бороться), он стал громко отфыркиваться и материться. Константинов не знал, на кого он ругается: на себя, на воду, на плывун или на безжалостное железо, зажавшее его ногу. Он просто доводил до сведения окружающего мира, что он, Владимир Константинов, очень недоволен сложившимся положением вещей. И не намерен сдаваться.

Впасть в панику, опустить руки и приготовиться к смерти – это было самое легкое, что он мог сделать: один, в темном тоннеле. Но Константинов не видел в этом большого смысла; напротив, смысл, на его взгляд, был в том, чтобы немного подергаться. Побарахтаться.

Он пытался нашарить на стенках вагонов какой-нибудь выступ или углубление, но мокрые ладони скользили по гладкой поверхности и срывались. Наконец ему удалось во что-то упереться и подтянуть тело к ногам. Он почти дотянулся рукой до зажатой ступни, ухватился за брючину и, изо всех сил напрягая мышцы брюшного пресса, продолжал сгибать туловище…

Сильная волна, куда мощнее предыдущей, накрыла его с головой. Отвратительно пахнущая масса ударила в глаза, ноздри, уши и открытый рот. Поток был тугим и сильным; Константинов стукнулся о стенку вагона так, что в голове загудело. Теперь потерять сознание означало верную смерть. Тело его расслабится, он безвольно повиснет, голова опустится под воду, и он просто захлебнется в этой зловонной жиже.

Впрочем, даже если он не потеряет сознание, это все равно произойдет несколькими минутами позже. Так какая разница?

Разница заключалась в упрямстве и желании выжить. И пусть он пока не видел выхода, но выход, конечно же, был.

Эта мысль придала ему силы. Сила рождала надежду. Надежда укрепляла желание жить. Простейшая цепная реакция, происходившая в его душе и заставлявшая тело что-то делать в ту минуту, когда самым естественным было бы смириться и сдаться.

Константинов увидел слабые отблески света, вспыхнувшего в вагоне.

«Значит, там есть люди! – подумал он. – И, может быть, они помогут!»

– Помогите! Эй, вы там… – закричал Константинов.

Новая волна, словно специально дожидавшаяся этого момента, залепила рот. Владимир отплевывался, крутил головой и фыркал.

– Эй!!! Помогите! Меня зажало! Помогите!!!

Уровень воды поднялся уже так высоко, что на поверхности остались одни губы, жадно ловившие воздух. Он больше не мог кричать – одно неосторожное движение, и он захлебнется.

Константинов стал ждать. Все, что он мог, – это следить за слабым источником света в вагоне.

Сначала он удалялся, и Константинова обожгла мысль, что это конец.

Затем свет остановился и какое-то время – слишком длительное, как показалось ему, – оставался на месте.

Потом огонек дернулся и стал приближаться. «Слава Богу! – подумал Владимир. – Слава Богу, они меня услышали!»

То ли он выдавал желаемое за действительное, то ли его чувства действительно обострились до предела, но он всем телом ощущал торопливые шаги в вагоне, передающиеся через толщу воды.

И с каждым шагом робкая, угасающая надежда крепла.

Он увидел, как из окна высунулась рука с зажатым самодельным факелом.

– Кажется, где-то здесь… – сказал голос, показавшийся Константинову слаще ангельского пения.