Дорогой Усама, все, что я до сих пор написала, происходило весной и не прекращалось ни на одну секунду. Это было грязно и грустно, и все, кто не взорвался и не сгорел, занимались друг с другом неприличными вещами, как будто это был их последний шанс в жизни. Как в природе. Я хочу сказать, я выросла в Лондоне, Усама, но я знаю, что происходит в сельской местности. Я смотрю телевизор, как все. Весна — это время, когда все дерется, убивает и спаривается, и Лондон после того, как ты пришел в него с бомбами, ничем не отличается. Как будто мы все опять превратились в животных. Смотришь на людей в автобусе и практически видишь, как у них из-под чистой, красивой одежды пробивается шерсть. После майского теракта все стали нервные. А не только я, как раньше.

Но потом началось лето, стало жарко, и люди как-то затормозили. Если у тебя не взрывали мужа и ребенка, тогда, наверно, тебе начало казаться, что майский теракт был сто лет назад. Люди перестали думать о том, как коротка жизнь, а опять стали думать о машинах.

— Вы только гляньте, — сказал Теренс Бутчер. — Лучшим тягачом назвали какой-то паршивый «Фольксваген».

Мы были у него в кабинете, и по почте только что пришел новый номер «Караван-клуба»[25]вместе с пачкой докладных записок о подозреваемых в терроризме. Сначала он открыл журнал. Меня это слегка удивило, Усама, потому что мне казалось, что у него такая работа, на которой ты должен сначала хорошенько потрудиться для разгрома мирового джихада, а потом уж заниматься личными делами, но я в этом не разбираюсь. Теренс Бутчер встал за своим столом и поднял журнал, чтобы я могла увидеть статью.

— Очень симпатичный, сэр.

— Симпатичный? — сказал он. — В каком смысле? Да это немецкая гнусность. «Воксхол-кавалир» заткнет его за пояс по всем статьям. Мощный движок, в холмах без такого никуда. И не нужно обращаться в Дрезден каждый раз, когда понадобится запасная крышка распределителя.

— Я не разбираюсь, сэр. У нас в машинах всегда разбирался муж.

— Тогда поверьте мне, — сказал он. — Я ни за что не сел бы в «Фольксваген». Я хочу написать письмо редактору. У меня сегодня утром нет десяти свободных минут?

— Нет, сэр, у вас весь день расписан на борьбу с исламским террором. Как вам чай?

Теренс Бутчер посмотрел себе в кружку и кивнул.

— Хорошо, — сказал он. — Очень хорошо. Не знаю, как я пил эту дрянь, которую делала прошлая девица.

— Но вы же ее не пили? Вы ее выливали в цветочные горшки, и цветы засохли.

Теренс Бутчер улыбнулся, и я улыбнулась в ответ. Мы слишком долго смотрели друг на друга.

— Слушайте, — сказал он. — Сколько вы уже у нас?

— Два месяца, сэр.

— И вам нравится? Да?

— Да, сэр, мне здесь нравится, я рада, что могу делать что-нибудь полезное, знаете, помогает отвлечься.

— Да, — сказал Теренс Бутчер. — Кажется, вы ни на секунду не останавливаетесь. Вы природная стихия. У меня нет ни одной неорганизованной минуты за целый день. Я бы удивился, если бы вы оставили хоть один листок бумаги не на своем месте во всем здании.

— Да, сэр, но я никак не могу остановиться. Врач больше не выписывает мне валиум.

— А, — сказал он. — И как же вы справляетесь по вечерам?

— Не беспокойтесь за меня, нормально справляюсь, спасибо, сэр.

На самом деле, Усама, чтобы справиться по вечерам, я входила в дом через черный ход и тайком пробиралась в квартиру, очень тихо включала телевизор и не включала свет, чтобы Джаспер Блэк не увидел, что я дома, и не пришел.

Летними вечерами у нас в квартире было жарко, так что я оставляла окна открытыми, чтобы в комнаты попало хоть немного воздуха, и иногда, если повезет, поднимался ветерок. Это не был свежий горный воздух, как у тебя, Усама, он пах летом в Ист-Энде, то есть в основном остатками еды и выхлопным газом, но ветер есть ветер, всегда говорил муж. Ветер поднимал тюлевые занавески в гостиной, и тени двигались на стенах, и в этих тенях, если глядеть на них боковым зрением, можно было увидеть, как мой мальчик возится с игрушками. Было лучше видно, если прикрыть глаза. Я часами смотрела, как он играет, во всяком случае, это было лучше любого телевизора.

— Нормально справляетесь, да? — сказал Теренс Бутчер.

— Да, сэр.

— Отлично.

Теренс Бутчер смотрел в окно. Он глотнул чаю. Из его окна открывался все тот же вид на Лондон, только, как я сказала, уже наступило лето. Воздух был грязный и мерцал. Два вертолета, зависшие над Парламентом, были уже не черные. Их покрасили в красно-белый и японцам разрешили их снимать.

Над городом по-прежнему висели аэростаты заграждения, только уже не ярко-серебряные. На каждом шаре нарисовали лицо кого-то из погибших в теракте. Их по одному спускали на лебедке вниз, а потом поднимали обратно. Каждый с улыбающимся лицом. Конечно, их больше не называли аэростатами заграждения. Их называли щитами надежды. Мои парни тоже были там, выполняли свой долг, Теренс Бутчер об этом позаботился. Муж защищал Овальный стадион для крикета, а сына прикрепили на крыше больницы на Грейт-Ормонд-стрит. Когда дул ветер, он визжал в тросах, и он этого звука волосы вставали дыбом. Вот теперь такой был голос у моего мальчика, Усама. Такое было у меня небо.

Теренс Бутчер повернулся ко мне и поставил кружку на стол. Поставил слишком резко, так что чай расплескался.

— Знаете, что самое хорошее в прицепах? — сказал он.

— Нет, сэр.

Я посмотрела на его руку, лежавшую на крышке стола рядом с кружкой. На его большую ладонь, коричневую от первого летнего солнца, с крепкими, как веревки, сухожилиями. Я провела глазами по контуру его руки до локтя, где был закатан рукав его рубашки. Я представила себе, как моя маленькая рука проскальзывает под этот рукав и скользит к теплому изгибу бицепса. Иногда в то время, Усама, я чувствовала искру жизни, когда не приходилось шариться по углам, прячась от Джаспера Блэка. Просто короткую вспышку, когда кто-то стоял со мной рядом. Кто-то достаточно сильный, чтобы начать все сначала. Я смотрела на руку Теренса Бутчера и думала, да. Ты бы подошел.

— Самое лучшее в прицепах — это что они всегда те же самые, — сказал Теренс Бутчер. — Можно увезти свой прицеп хоть в Брайтон, хоть в Борнмут, хоть в Богнор. Нет никакой разницы. Когда в конце дня закрываешь за собой дверь, как будто оказываешься дома. На него можно положиться. Когда я ночью закрываю глаза, я всегда представляю себе, что закрываю дверь прицепа. Не важно, какой у меня был день. О каких бы жутких вещах ни приходилось думать, они остаются снаружи.

Он замолчал и посмотрел на ботинки. Потом снова на меня.

— Но теперь это ощущение пропало, — сказал он. — С самого майского теракта. Мне пришлось принимать трудные решения. Я сделал то, в чем не уверен. Я не сплю. Как будто я больше не могу закрыть за собой дверь прицепа, не могу оставить ужасы снаружи. Вот что сделали эти чертовы арабы. Они пролезли ко мне в прицеп.