А кроме того, обычно сильно мешает первоначаль­ная установка. Вот чекисты решили, что был теракт, ну и стали работать исключительно в этом направлении. Работать-то работают, да ничего у них не получается. Не сходятся, понимаешь, концы с концами. В доказа­тельство приводятся известные уже факты, вроде бы верно рисующие внешнюю сторону трагического про­исшествия. А вот со смыслом содеянного получаются сплошные нелады. И нет разумного ответа на самые элементарные вопросы: зачем и с какой целью? А в свою очередь, не зная причины, как искать исполнителей?

Видимо, и президент, и его ближайшие помощники прониклись этим пониманием, поэтому и прибыл в Санкт-Петербург человек, которому можно было до­верять беспрекословно и в то же время надеяться, что он сможет своим авторитетом и опытом объединить разрозненные мнения. Свести всю известную фактуру в одну общую картину, не вынося ее при этом на так называемое всенародное обсуждение. Ну и кроме того, Меркулов знал еще и то, что президент мог бы дове­рить максимально узкому кругу неоднократно прове­ренных людей. Речь в данном случае шла о письменной просьбе некоего петербургского коммерсанта лично к президенту, копия которой была передана Константи­ну Дмитриевичу Меркулову в запечатанном конверте начальником УФСБ Иваном Семеновичем Моховым. А конверт этот был доставлен к нему из Москвы нака­нуне с указанием передать лично в руки руководителя межведомственной оперативно-следственной группы Меркулова К. Д., он и вскроет почту.

Константин Дмитриевич сам и вскрыл соответствен­но. Удостоверился, что у Александра Борисовича от­личная зрительная память, да и в логике ему тоже не откажешь — почти слово в слово. И теперь, по собствен­ному уже усмотрению, на что имел такое право, иначе, как заметил, провожая его еще в Москве, Турецкий, не хрен было бы и посылать, ознакомил с содержанием почты только трех лиц — Мохова, Громова и Гоголе­ва, которых оставил после совещания. С остальными вежливо простился, пообещав, что будет привлекать в качестве помощи по мере надобности. Ну еще и Поремского оставил, естественно, тот же считался здесь пра­вой рукой Меркулова!

И вот теперь Константин Дмитриевич ввел руково­дителей этих служб, ответственных за дальнейшее рас­следование, в курс тех нескольких уголовных дел — и здесь, в Питере, и в Москве, и даже в Германии, кото­рые ему предложено было соединить в одно производ­ство.

Впервые появившиеся в разговоре фамилии Несте­рова и Масленникова если у кого и вызвали оживле­ние, то разве что у одного Гоголева. Ни Громову, ни почему-то Мохову практически ничего криминально­го об этих людях известно не было. С Громовым-то понятно, он в городе недавно, а вот что Мохов не зна­ет — странно. Хотя, как руководитель старой закалки, он, вероятно, все больше по шпионам, а какие из этих уголовников шпионы?.. Виктор же, будучи еще началь­ником уголовного розыска, прекрасно знал фигуран­тов. И это его знание оказалось теперь как нельзя кста­ти. Какие там досье! Виктор Петрович — сам себе до­сье! И про бандитскую разборку, в которой братва Не­стерова убила младшего Масленникова, ему известно, и про те страховые делишки, в связи с которыми теперь загорает на нарах в Крестах папаша Масленников, ожи­дая своей участи, — тоже. А вот чем они занимаются в Германии, это и к Ленинградскому уголовному розыс­ку отношения, в общем, не имело, и сейчас — тем бо­лее. Но... нет ничего невозможного. Надо будет — уз­наем и это.

И он тут же перезвонил на свою бывшую службу и дал команду доставить к нему все имеющиеся материа­лы по названным лицам. Положив телефонную трубку на место, сказал с видимым облегчением:

— Ну, кажется, наконец машинка все-таки закрути­лась...

И каждый понял его фразу по-своему...

Тем же вечером все известное «питерской бригаде» стало достоянием и московских «важняков», а те, по указанию Меркулова, передали эту информацию Турец­кому, на следующий день ранним утренним рейсом «Люфтганзы» улетающему в Мюнхен. Таким образом, все участники многопланового расследования оказа­лись информированными в равной степени, что позво­лило бы им в дальнейшем действовать максимально согласованно. В свою очередь, и Рюрик Елагин отпра­вил в Петербург электронной почтой многостраничный протокол допроса Светланы Волковой.

Самому допросу, правда, предшествовал забавный эпизод. Этот «засранец Нехорошев», как следователи — между собой, естественно,— именовали теперь млад­шего коллегу из межрайонной прокуратуры, попросил оставить его наедине со Светланой Алексеевной бук­вально на пять минут, не больше. И он постарается убе­дить эту упрямую, своенравную и невероятно самона­деянную девушку... женщину (было похоже, что он уже и сам запутался, как ему в его-то положении следует ее называть), — словом, постарается уговорить ее быть предельно откровенной и искренней во время допроса.

«Важняки» засомневались, но Филипп убедил их — в присутствии Игоря Борисовича, — что ему, то есть Нехорошеву, рисковать и обманывать коллег в данной ситуации лично он, Агеев, не советовал бы категори­чески. А так, что же, пусть поговорит, предупредит, чем может грозить конкретно ей нежелание добровольно сотрудничать со следствием. Как, впрочем, и ему тоже. В общем, настращали и без того уже зажатого в угол Игоря и разрешили ему свидание, так сказать, наедине.

Тот не обманул. Действительно, пять минут спустя он вышел, чтобы заявить им, что Светлана Алексеевна согласна дать свои чистосердечные показания.

Одно было непонятно: каким образом сумел-таки повлиять на нее этот «межрайонный важняк», и в са­мом деле за какие-то считанные минуты убедивший Волкову рассказать, ничего не утаивая, о таких вещах, о которых следователи, пожалуй, и не чаяли услышать. Вот уж воистину исповедь — как перед казнью.

Последняя мысль неожиданно пришла в голову Филиппу, и он шепнул Курбатову. Тот внимательно взглянул на Филю каким-то новым, что ли, взглядом и медленно кивнул. Знали б они, насколько нечаянно, сами того не подозревая, оказались близки к истине! Ну а если б и знали, что изменилось бы? Процесс добы­вания истины бывает порой чрезвычайно жестоким — не внешне, нет, а внутренним своим, затаенным смыс­лом. Просто люди об этом редко догадываются либо предпочитают вообще не думать. Что еще проще...

Прима-балерина, несмотря на то что полностью — и душой, и телом — принадлежала исключительно вы­сокому искусству, без коего себя и не мыслила, в быту оказалась очень наблюдательной и... памятливой. И еще — абсолютно не стеснительной в своих воспоми­наниях и впечатлениях, касавшихся даже сугубо интим­ных сторон жизни. Она подробно, без всяких кокетли­вых ужимок или многозначительных умолчаний, рас­сказала о своих житейских мытарствах и трудностях до той поры, пока однажды неожиданно не приглянулась известному петербургскому бизнесмену Максиму Мас­ленникову. Этот внешне приятный, спортивный моло­дой человек — лет тридцати с небольшим, расчетливый, но вовсе не скупой, а следовательно, весьма удобный и желанный, ввиду своей общительности и щедрости, практически в любой светской компании и в личном общении, был не лишен, однако, некоторых страннос­тей, о которых Светлане стало известно лишь со време­нем. Но эти странности — чисто психологического или даже психического характера ей открылись много поз­же, после ряда неприятных историй, свидетелем кото­рых она оказалась, вероятно, по чистой случайности, что тем не менее не спасло ее от кровавого — по ее представлению и твердому убеждению — исхода. И она пос­ле длительной преамбулы объяснила наконец, что кон­кретно имеет в виду.