Приск лег спать, но заснуть не мог — мешала злость на Лонгина.

Уж лучше бы легат оказался предателем — тогда бы все сделалось ясным и простым. А так вообще не понять, чем все кончится. Приск подумал о Кориолле, о том, что она одна нынче в Эске. Тут же припомнился несчастливый соперник Приска центурион Валенс. Кука говорил, что ветеран почти полностью спился. Спился, да… Но оставил ли он надежду заполучить Кориоллу? Заявится после рождения ребенка к несчастной одинокой женщине, начнет уговаривать, предлагать защиту. Скажет: не жди, глупая, Приск наверняка погиб в горах. Она станет спорить, плакать, потом уверится. Своя жизнь покажется конченой, и останется одна только цель — ребенка спасать, срочно искать защиту… Кука, правда, там, в Эске, защитит, если что, но его со дня на день должны были перевести в Дробету. Кровать казалась наполненной углями. Приск ворочался так, что доски скрипели. Засыпал на полчаса, просыпался снова. Внезапно посреди ночи ему послышался отчаянный человеческий крик. Кричали где-то далеко — звук был на грани слышимости, но ледяной ужас на миг сдавил сердце. В этом дальнем, неведомо откуда прилетевшем вопле была невыносимая, нечеловеческая боль.

Наутро измученного бессонницей лекаря сменил Приск, но после трех часов отдыха вольноотпущенник вновь занял место у ложа больного.

Вечером Асклепий стал разливать отвар в чашку, пролил и вдруг разрыдался. Приск, задремавший было, вскочил, решив, что случилось самое худшее. Но легат, хотя и находился без сознания, продолжал дышать.

— В чем дело? — Центурион с недоумением уставился на вольноотпущенника.

— Что станется с нами, если он умрет? — продолжая всхлипывать, спросил Асклепий. Он плакал, размазывая слезы по лицу. Только сейчас Приск разглядел, что грек этот вовсе не юн, что ему лет под сорок, а в глазах — обычно живых и улыбчивых, темнели мутным осадком усталость и страх.

— Тогда нам тоже конец, — ответил Приск сухо. — Так что ухаживай за ним и помни: его жизнь — наша жизнь.

Асклепий покивал, утер длинным рукавом туники нос.

— Ненавижу эти горы, — сказал он. — Здесь так холодно. И у меня все время текут сопли.

* * *

Лишь на девятый день больному полегчало — он стал шевелить рукой и попросил, чтобы его посадили. И хотя он говорил еще невнятно, правая рука почти не слушалась, а нога лежала на кровати бревно бревном, Асклепий, обрадовавшись, сообщил, что Лонгин теперь наверняка пойдет на поправку. Еще через пару дней легата стали выносить наружу — укладывали на террасе, закутав в теплые ворсистые одеяла, и Асклепий заставлял его делать глубокие вздохи. «Ибо здешний горный воздух — первое во всяком лечении лекарство», — любил повторять Асклепий.

О том, что произошло во дворце Децебала, легат ни разу не заговорил. То ли не помнил, то ли стыдился, воспринимая удар, случившийся с ним во дворце, как признак слабости и панического страха.

— Децебал безумен, если надеется, что Траян примет столь нелепые условия, — как-то сказал Лонгин, из чего сделалось ясно, что нет, все случившееся во дворце Лонгин помнит.

С оценкой легата Приск вынужден был согласиться. Как ни ценил своих людей Траян, отказываться от завоевания Дакии ради спасения Помпея Лонгина император не станет.

По всем самым оптимистичным расчетам, ответ Траяна можно было ожидать не раньше середины января. Центурион думал о том, что по всей империи отмечается сейчас самый любимый праздник — сатурналии, а он томится в плену, вдали от родных и друзей, без всякой надежды на освобождение.

— Что с нами будет, если Децебал прикажет нас казнить? — спросил как-то Приск охранников.

— Вот им отдаст! — хмыкнул тот и указал на женщин, которые как раз принесли продукты — молоко, топленое сало, хлеб, соленый сыр, рыбу. — Положат на живот раскаленные угли, а когда кожа прогорит, станут вытаскивать кишки наружу. Медленно. Они у нас в этих делах мастерицы.

Приск смотрел на руки, что выглядывали из-под теплых накидок, на головы, обвязанные платками из грубой шерстяной ткани. Женщины держались вполне миролюбиво, правда, улыбались римлянину редко, а если быть точным, то вовсе не улыбались. Но какой-то особой ненависти не было ни в их жестах, ни в интонациях. Приск попытался заговорить с ними на дакийском диалекте, но они не отвечали.

Он спрашивал у каждой одно и то же: не видел ли кто пленницу по имени Флорис. Она его родственница, он ищет ее, просто хочет увидеть, убедиться, что она жива. Он заучил свой рассказ наизусть и повторял его раз за разом.

Женщины выслушали и, ничего не ответив, ушли; в такт движениям звякали серебряные браслеты на запястьях.

* * *

Миновало зимнее солнцестояние, день пошел на прибавку, а ответа от Траяна все не было. Мысли о доме, о любимой, о ребенке, который наверняка уже родился, согревали Приска и одновременно тревожили — как там его конкубина одна без поддержки. А рядом — Валенс… «Не думать про Валенса, — запрещал себе Приск. — Раз не могу ничего с этим поделать, значит, не думать. Кориолла — умная девочка и духом тверда, — уверял он себя, — из тех женщин, что могут стойкостью соперничать с мужчинами. Ноннию не поддалась, так неужели тут же уверится в гибели Приска, не получив достоверных известий?»

Центурион на восковых табличках написал приписку к завещанию, так называемый легат, о том, что признает ребенка своим и объявляет наследником вместе с Кориоллой и друзьями, которым оставлял деньги на погребальный камень и поминальную пирушку. Уж неведомо как он надеялся передать эти таблички-легат в Эск — но почему-то был уверен, что Кориолла письмо получит.

В начале января Приск выторговал себе маленькое послабление — каждое утро он теперь бегал по крошечной площадке перед домом под присмотром одного из даков. Взад и вперед, взад и вперед. Потом брал пару плоских камней и занимался с ними как с гирями. Если тело утратит форму — в предстоящей схватке Приску цена как воину — один квадрант.[52]Иногда даку надоедало в безделье наблюдать за римлянином, он спускался с террасы, прихватив с собой для Приска тупой учебный меч, а сам обнажал свой фалькс. От этого треклятого и опасного оружия, заточенного по внутренней стороне клинка, у центуриона вскоре набралось с десяток отметин: дак был искусен, разил не насмерть — но каждый раз стремился обозначить свою победу. Взамен он получал синяки, оставленные тупым оружием римлянина. Дака звали Рысь, и к Приску он относился с симпатией — так во всяком случае казалось центуриону.

Вскоре у Приска сложился даже некий распорядок дня — завтрак, прогулка подле дома и тренировка, прогулка по крепости в сопровождении охранника, приготовление обеда (Асклепий и Приск занимались этим по очереди), потом сама трапеза, с неспешными беседами, обсуждением мелочей, каких-то совершенно отвлеченных вопросов. О будущем старались не говорить, как будто все уже было решено, и опасность миновала. Вечером устраивали Лонгину ванну — в горячую воду кидали серу да известь, и, уж когда вода остывала до теплоты тела, в нее с осторожностью опускали больного. Таскать и выносить воду приходилось самому Приску: в большой цистерне, построенной римскими фабрами из водоустойчивого бетона, воды было всегда вдоволь. Как заметил центурион, вода подавалась в крепость по своеобразному водопроводу из-за восточной стены. В случае осады (тут же отметил он) надо бы первым делом разрушить этот водопровод. А вот разрушить цистерну вряд ли удастся.