Стол был заставлен дорогой посудой — серебряные и золотые кубки тончайшей греческой работы соседствовали с чашами, созданными руками местных мастеров. Особенно часто на дакийских чашах встречался узор из сплетавшихся друг с другом змей или орлиные головы образовывали рисунок, похожий на греческие орнаменты, имитирующие волны. Кроме золота и серебра, стол украшали стеклянные кубки — в основном привозные, но два были наверняка местной работы: царь намеренно поставил их перед Лонгином и Приском, дабы демонстративно подчеркнуть: не смейте кликать нас варварами, мы и такое умеем!

— Ты не представляешь, Лонгин, как я рад, что ты очутился у меня в руках. — Царь поднял кубок, будто приглашал Лонгина выпить за собственный плен.

— И я этому почти что рад, царь, — ответил легат. — Прежде мы часто встречались с тобой и беседовали по-дружески.

— Называй благодетеля нашего Децебала царь царей, — тут же одернул легата Везина. — А меня — первым и наилучшим другом царя.

— Римские императоры не оказывают подобной милости дакийским властителям, — заметил Лонгин.

— Буребиста носил этот титул, — напомнил Везина. Неясно было, хотел он таким образом подольститься к царю или просто давал о себе знать склочный характер. Хотя и не исключено, что требование исходило от самого Децебала, а Везина его лишь озвучил.

— Так именовал Буребисту Гней Помпей Великий, — уточнил Лонгин. — Но Помпей Великий — не римский принцепс. В те печальные дни Республику раздирала гражданская война, Помпей искал у Буребисты помощи — ему нужны были войска и деньги, так что Помпей готов был оказать правителю даков и гетов подобную милость. С тех пор как царство Буребисты распалось, самое лестное обращение, которое мог предложить дакийскому царю римский император, — это «друг и союзник римского народа». Котизон во времена Августа получил подобную милость. Нынешнему правителю Дакии также была оказана эта честь, царь. Я могу обращаться к тебе так: царь Децебал, друг и союзник римского народа, — говорил Лонгин негромко, но твердо, однако без надменности или снисходительности в голосе.

Приск сидел подле Лонгина с окаменевшим лицом, едва сдерживая улыбку: вот так, будучи пленником, устроить дакийскому царю урок истории — для этого надо было обладать немалым мужеством. Или — быть в самом деле очень нужным человеком. При свидетелях Лонгин не станет показывать свое истинное лицо. Лишь наедине. С глазу на глаз. Приск пытался придумать, как ему уличить Лонгина, но на ум ничего пока не шло.

— Эти земли полны богатств, а наши воины — лучшие воины в мире, — тут же кинулся в спор Везина. — Никто более ни в германских землях, ни в скифских не сравнится с царем Децебалом. Даже царь Парфии Пакор слабее его и беднее. Что касается меня, то под моим надзором находятся не только крепости, но и все поставки зерна.

Своим назначением Везина хвастался не зря: было оно по нынешним временам действительно почетным: после утраты плодородных земель в долине Алуты в горных районах наверняка начались перебои с подвозом хлеба. Центурион подумал, что он бы на месте Децебала не только не приблизил к себе этого человека, поручив самое ответственное дело, но и попросту выгнал бы его взашей. Но, видимо, лесть, как в Риме, так и в Дакии, оставалась самым ценным качеством.

— Одно я не пойму, — продолжал Лонгин, проигнорировав монолог Везины, — как может друг и союзник римского народа поступать столь вероломно с легатом императора и его спутниками.

— Ты видел сегодня людей в моей столице, Лонгин? — спросил Децебал, и глаза его полыхнули совершенно бешеной яростью. — Это беженцы: те, кого римляне выгнали с насиженных мест, после того как моей брат Диег простирался униженно ниц перед римским Сенатом, после того как император Траян справил триумф в честь победы надо мной и прибавил к своему имени титул Дакийский. Сколько золота вы награбили в хранилищах Апула? Сколько оленьих и медвежьих шкур, сколько зерна, серебра и золота вы увезли в свой ненасытный Рим? Мои люди ловили для вас живых медведиц с медвежатами, рысей и волков, чтобы грозные звери издыхали в муках на ваших аренах на потеху толпе, которая позабыла, что такое настоящая охота, и уж тем более позабыла — что такое война. Но вам и этого мало — вы лишили мой народ очагов, вы разбили наши святилища близ крепостей, порушили наши каменные столбы, отмеряющие время, дабы мы не ведали, когда сеять и когда убирать хлеб, когда наступает время праздников, а когда реки принесут в долины высокую воду. Так о каком вероломстве ты говоришь?

— Даки лишились домов по договору, который ты, царь, заключил с Римом, — отчеканил Лонгин, нимало не смутившись.

— После того как вы приставили клинок к моему горлу, — прорычал Децебал, — а мне связали руки за спиной.

«Интересно, чувствует ли Лонгин правоту в словах Децебала или нет? — Вопрос этот так и просился на язык, будто бесшабашный германец-симмахиарий[51]в атаку. — Или… он в душе согласен с царем, а перечит только на словах?!»

Сам-то Приск чувствовал правоту царских слов, как занозу под ногтем, — раздражение соседствовало с болью и желанием занозу извлечь. Однако зуд этот не мог затмить другой вопрос — предатель Лонгин или нет? Зачем легат здесь? Может быть, хочет попросту уговорить Децебала смириться? Приск никак не мог разобраться в происходящем, внешне же все сильнее каменел лицом и все плотнее сжимал зубы.

— Рим забирает, чтобы отдавать, — слова легата падали с холодным звоном — так ударяет молоток по застрявшему в твердом дереве гвоздю. — Твоя страна станет частью римского мира, здесь поднимутся города, базилики, храмы и термы.

— Мне не нужны термы, — взревел Децебал.

— А твоим людям они очень даже понравились бы, — улыбнулся Лонгин. — Особенно зимой.

— Даки не будут жить как живут римляне. Мы вернем нашу землю и прогоним вас назад — в ваш гиблый, грязный, чудовищный Рим.

— Децебал, римский Сенат и народ не желает зла твоему народу. Стань истинным нашим союзником, и тогда…

— Я выгоню римлян за Данубий-Истр, я очищу свою землю от ваших легионов… Вы решили, что Дакия уже мертва, вы, как трупные черви, копошитесь в нашем теле.

Лонгин вновь попытался возразить, но дакийский царь его не слушал. Очистить, убить, вышвырнуть за Данубий — похоже, эта мысль полностью завладела его разумом; напрасно Лонгин пытался прервать монолог, сказать, что война станет для Децебала и Дакии самоубийством. Что единственный способ спастись — склониться не в показном, а в искреннем, полном смирения поклоне, стать подлинным другом римского народа, не создавать собственную армию — но поставить своих людей под золотые римские орлы — вот чего хотел от Децебала император Траян. И еще — допустить на золотые копи римских управителей. Вот тогда дакам позволят жить где прежде, где жили сотни и сотни лет их предки.

Но разве можно требовать от кого-то подобного?