– За что вы их так? Почему вас спасали, а их сожгли в крематории атмосферы планеты, на которой правят взбалмошные и недалекие интриганки, заботящиеся только о собственной наживе и собственном благополучии.

– Неважно, кто правит на планете. Каждый народ заслуживает тех правителей, которых имеет. Важно, что этот народ, целую планету, пытались раздавить в угоду традициям и привычкам неких существ, считающих себя воплощением совершенства и поэтому взявшихся судить о том, что в этом мире, созданном Творцом, достойно, а что не достойно существования. Вот и ты сейчас берешься судить о поступках других, не освободившись от собственного невежества и корысти. А сестры никогда не были нашими врагами, и мы, по большому счету, никогда не желали им не только гибели, но и вообще зла, они были орудиями в умелых руках нашего врага. Орудием, которым могли стать и мы.

– И в чем же мое невежество?

– В том, что ты не готов еще подняться над собственными страхами и посмотреть на битву, выйдя за пределы пустой болтовни чванливых ротозеев. Не важно, кого и как ты убиваешь, важно – во имя чего ты это делаешь. И мне показалось, что на ледяном гребне, спокойно глядя на себя глазами достойного противника, ты это понимал.

– И в чем же моя корысть?

– А вот этот вопрос к тебе самому. Ты так тщательно скрываешь свои возможности от тех, кого называешь своими друзьями, что, боюсь, и сам не ведаешь еще, в чем заключается твоя корысть. А то, что касается твоей роли в этом мире, так ничто в нем не появляется без причины и не исчезает бесследно. Найди свою причину сам, если для тебя это важно, и ты ответишь на свой собственный вопрос. Потому что никакие мои объяснения тебе не помогут и тебя ни в чем не убедят.

Хоаххин давно понял, что проиграл этот спор еще до того, как вошел в пещеру, а скорее всего, и того раньше. У него было ощущение, что он ведет его сам с собой. Все, что он хотел в этот момент, это броситься на шею своему другу и, по-детски шмыгая носом, размазывать по нему слюни. Но что-то изменилось, его детство, последний раз взбрыкнув соплями, подошло к концу, и он уже не мог себе этого позволить.

– Отец Пантелеймон, ты прав. Я больше не могу оставаться чужим среди своих. Больше всего на свете я хочу проломить тот барьер, который ты так долго и упорно помогал мне преодолеть.

Монах сидел неподвижно, даже ткань, прикрывающая его лицо, не шевелилась от дыхания или от произносимых им слов. Но слова его падали в пространство помещения уверенно и неотвратимо, словно тяжелые капли расплавленного свинца, тут же застывая в рисунке неоспоримой истины.

– Меня никогда – ни сейчас, ни раньше – никто не называл отцом Пантелеймоном. Мои друзья называют меня Северо Серебряный Луч. А нашего доблестного брата и твоего бескорыстного друга, который решил посвятить остаток своей жизни этому святилищу, я всегда называл Оле Каменный Кулак.

Только сейчас Хоаххин понял, что перед ним сидит не его бывший наставник, потому что тот все это время спокойно стоял, прислонившись широкой спиной к дверному косяку, на выходе из камбуза, не проронив ни единого слова. Предательский холодок пробежал между лопаток юноши.

– И как мне положено обращаться к тебе? Граф? Ваше превосходительство?

– А это со временем ты решишь сам. Сейчас вряд ли ты готов считать меня своим другом, да и у меня нет на это веских причин. Не нужно торопиться с выводами, тем более с выводами, которые могут изменить всю нашу жизнь…

* * *

– И вы, граф, ничего ему не рассказали? Не считаете это неоправданной жестокостью? Рано или поздно он об этом все равно узнает и вам этого не забудет. Но только тогда он станет намного сильнее, возможно, даже сильнее вас.

– Не забудет этого, может быть, быстрее вспомнит и все остальное.

– Считаете, что «Весенний Шторм» – это серьезная проблема?

– Считаю, что это явное несоответствие всем тем данным, которыми мы располагаем на данный момент. А любое такое несоответствие рано или поздно становится серьезной проблемой.

– И вас совершенно не смущает ваша родственная связь с объектом?

– Если бы глава клана Свамбе могла предсказывать будущее, она бы иначе относилась к родственным связям…

Северо резко прервал фразу, мгновенно осознав, что ляпнул лишнего, и, слегка разведя локти в стороны, дал понять собеседнику, что сожалеет о сказанном вслух.

– Ничего, граф, я давно уже привык к тому, что вы скорее люди, чем те, кому мы с вами обязаны своим происхождением, и хорошо, что обязаны только этим…

* * *

Дисколет мягко опустился на площадку центрального купола «черной ромашки». Пантелеймон легко спрыгнул на площадку и, не оборачиваясь, направился вниз по винтовой лестнице, ведущей внутрь этого гигантского сооружения, чем-то напомнившего Хоаххину здания на базе СПП, куда его привезли в клетке после сражения с ледяными ворами. Приложив свою лапищу ладонью к металлической пластине, настоятель открыл широкий проход в глубь темного помещения, в котором с некоторым запозданием начали разгораться дежурные светильники. Зажглись лампочки индикатора положения кабины лифта, которая быстро скользнула вниз.

Конечно, называть это сооружение концлагерем было глупо и наивно. Хотя в любой шутке есть доля шутки. А в этом нешуточном сооружении и доля была нешуточной. Они с Пантелеймоном обошли почти всю территорию купола, зашли в столовую, в спортзал и даже в пустующий провалами белоснежных стен бассейн. Все оставалось в том виде, в котором пребывало тогда, когда последняя «квартирантка» покинула это место, навсегда удалившись из этого мира. Ангары, расположенные вокруг центрального купола, были навечно закрыты, ибо именно в них и покоились те, кто называл себя Сестрами Атаки, те, что так бесславно закончили свой короткий путь, оставив за собой только страх и страдание. Остановившись перед одной из тяжелых, герметичных металлических створок, путники перекрестились. В сравнении с «удобствами», которые практикуют в своих вечно временных жилищах Дети гнева, эти «апартаменты» можно было приравнять к королевскому пентхаусу в фешенебельном отеле. Жизнь в пещерах приучила Хоаххина к более чем скромной обстановке, здесь скромность точно не была основным мотивом архитектора, скорее разумная рациональность в сочетании с доступным комфортом. Далеко не везде в человеческом космосе так относились к поверженному противнику.

– Мы своих-то по-христиански в сырую землю кладем. Ибо как из нее вышли, так в ней и почивать. Но сестры наших обычаев не принимали. Да и в предгорьях, как ты знаешь, покойниц в полотнище завернут да и в склеп каменный. Вот поэтому мы их тут и оставили. В ангарах холодно, так что они там и теперь лежат замороженные. Твоя мать умерла в предгорьях, ты разве не хочешь туда слетать и ее помянуть?

– Нет. Туда я больше не хочу. Да и здесь мне больше делать нечего.

– А отца ты не помнишь? Ты о нем ни разу не обмолвился.

– Не знаю, о чем ты. Ты мой отец, и другого у меня не будет.