Страх одиночества окутывал сознание, как туман, услужливо затягивая все то, что Ольга не хотела видеть. Робость, пустозвонство и нерешительность Бориса воспринимались как интеллигентность. Просто он не какой-то нахрапистый мужлан, а человек нашего круга. К сожалению, даже самый густой туман неспособен был скрыть тот факт, что Борис не слишком умен. Но тут неожиданно за избранника заступилась мама. Она сказала, что это не жених глуп, а сама Ольга обладает слишком высоким интеллектом, и потом, для мужчины глупость – не такой уж большой грех.

Главное, было приятно, что он влюблен сильно и самозабвенно, так что на других девушек даже не смотрит, и Ольга уговорила себя, что он ей тоже очень нравится.

Потом она поступила работать в прокуратуру и вынуждена была пахать как лошадь, чтобы доказать, что достойна такого высокого доверия, и муж всегда был рядом, поддерживал ее, и помогал, и защищал, когда мама начинала упрекать, что Ольга совсем забросила хозяйство. А когда у них раз за разом не получалось завести ребенка, он тоже не дрогнул, не убежал от бесплодной жены к какой-нибудь уютной самке.

Ни разу не упрекнул, что она не может забеременеть, наоборот, утешал, что если так ничего и не получится, то они возьмут приемного ребенка и будут счастливы.

Им было хорошо друг с другом и так бы и продлилось до самой их смерти, не встреться им те гопники на пляже.

Ольга повернулась боком к зеркалу и встопорщила над животом ночную рубашку. Забеременеть бы… Вот что поможет все вернуть и все исправить.

Говорят, женщины глупеют после родов, что ж, это было бы неплохо.

Тут она вспомнила, с каким искренним восторгом Саня воскликнул: «Ну ты мозг!»

Еще бы, она за три секунды решила мучившую его проблему.

Ольга взяла зубную щетку на манер трубки и сделала вид, будто выдохнула дым: «Элементарно, Ватсон!» Стоп, а так ли уж элементарно?

Фельдман без всякого блата поступил в очную аспирантуру, стало быть, интеллект у него реально много выше среднего. В деревне он неполный год – не тот срок, чтобы напрочь пропить мозги, даже если беспробудно пьянствовать все это время.

В плане квалификации обвинения большой разницы нет, убил он Пахомова из чувства обиды за загубленную жизнь или испытывая жгучую неприязнь к его творчеству. Первое даже предпочтительнее, потому что второе можно расценить как хулиганские побуждения, а это уже отягчающее обстоятельство.

Фельдман вполне мог сразу сказать, что собирался просто выложить Пахомову, что накипело на душе, а драка завязалась случайно. Он не принес с собой ни ножа, ни пистолета, так что никто не докажет, что он целенаправленно шел убивать.

Месть – нормальный человеческий мотив простого убийства, и скрывать его не было смысла. Или Семен Яковлевич от большого ума сам себя перехитрил, решив, что наименее строго у нас наказываются спонтанные убийства без повода?

Ольга прикинула. Допустим, она захочет развестись и всем скажет, что не сошлись характером, а мама ее огорошит сообщением, что знает, как Боря не вступился за нее.

Какова будет ее реакция? Не разыгранная, а первая и непосредственная? Воскликнет она: «Ни фига себе!»? Очень сомнительно. Покраснеет, смутится, пробормочет: «Ой, а ты откуда знаешь?» – или сразу вскинется: «Это ложь! Не было такого».

«Ни фига себе!», «Надо же!» – люди восклицают именно в тех случаях, когда им внезапно сообщают какую-то шокирующую и доселе неизвестную информацию.

Ольга хотела позвонить Сане и уточнить в подробностях, что сказал Фельдман на допросе, но, к сожалению, его номер телефона не был у нее записан. Борис не ревновал, но иногда остро реагировал на ее общение с сотрудниками мужского пола, и она старалась пополнять книжку только женскими именами.

Ладно, завтра из кабинета попробуем, но Саня не сидит за столом, а целыми днями носится по городу. Как его ловить?

Ольга присела на край ванны: «Дедукция, дорогой Ватсон». А каковы вообще были шансы Фельдмана узнать правду о роли Пахомова в его отчислении? Трудно представить ситуацию, чтобы тебя вызвал научный руководитель и сказал следующее: «Сеня, ты талантливый парень, но кинорежиссер Пахомов хочет, чтобы я тебя выгнал, а я трус и чмо и не ослушаюсь его ради тебя, поэтому собирай вещички». Нет, официально ему предложили удалиться за пьянство на рабочем месте и антиобщественное поведение и представили это как решение администрации. Когда он обивал пороги больниц, тоже находились формальные поводы отказать в устройстве на работу. Вряд ли кадровики так прямо в лоб сообщали ему, что не берут хорошего врача, потому что боятся гнева кинорежиссера.

О том, что Пахомов является покровителем Полины Поплавской, тоже неизвестно широкой публике. Ольга, например, любила и стихи первой, и фильмы второго, но о том, что эти люди как-то связаны, не знала. Саня установил это оперативным путем, и то не вдруг. Поэтому Фельдман вполне мог не знать, кто именно сыграл зловещую роль в его судьбе. На его месте логичнее было бы затаить злобу на Полину Поплавскую. Она хоть и молодая, но имеет вес в обществе, и обидел Семен Яковлевич ее довольно крепко.

Семен оскорбил Полину, она отомстила, а Пахомов здесь выступил в роли оружия возмездия, как говорится, ничего личного.

Гнев Фельдмана должен был обрушиться на поэтессу, но он первый начал и был перед ней серьезно виноват. Обидно, когда тебя при полном зале тыкают в твой менструальный цикл и заявляют, что у тебя вместо головы кастрюля. Хоть и детский уровень оскорблений, но цепляет крепко.

Хотя не в этом суть. Главное, Фельдман мог действительно не знать о том, что именно Пахомов навлек на него все его беды, но почему-то очень быстро согласился с мотивом убийства, когда его ткнули в него носом.

Пусть так, сказал он, но тогда… Тогда получается, что их связывало что-то другое.

* * *

Будущее рассыпалось, как истлевшая ткань, и каждый новый день, как ветер, уносил остатки надежд. Телефон глухо молчал. Никто больше не осаждал просьбами дать интервью, выступить на праздничном вечере, и из редакции тоже не звонили. Полина вытерпела неделю, набрала номер сама и снова услышала, что Ирмы Борисовны нет. Она попросила передать, чтобы редактор с ней связалась, но невидимая собеседница прервала со смешком: «Ой, я не запомню!» – и бросила трубку. Полина чувствовала – бабы ждут, когда она придет, чтобы сполна насладиться ее унижением.

Подружек, как в приторных советских комедиях, чтобы прибежали и все разрулили, у Полины не было. Эли далеко, и контакт с нею давно потерян, а вообще Полина считала женскую дружбу крайней пошлостью.

Нет подруг, некому познакомить и с молодым человеком, так что Полина осталась совершенно одна и однажды с удивлением поняла, что неделю не говорила ни с кем, кроме домработницы.

Раньше одиночество скрывалось за стеной поклонников и просителей, почему-то считавших, что Полина «протолкнет» их убогую писанину.

«Только если в унитазе застрянет», – усмехалась она про себя, принимая рукописи.