Мсье Арман пришел в ярость от выражения сонного недоумения на лице камердинера – хомячьи щечки Дебурне тряслись, брови заползли на лысоватый лоб, а глаза растерянно моргали. Старый верный Дебурне был ни в чем не виноват. Наоборот, во всем виноват он сам, Арман дю Плесси! Но в груди клокотала такая ярость, что казалось – его сейчас разорвет, если чувства не найдут выхода.

– Мы уезжаем в Люсон! – прогремел Арман, вскакивая на кровать и срывая с гвоздя шпагу. Одной рукой запустив в камердинера подушкой, он занес было и перевязь со шпагой, но задержал бросок: все-таки получать эфесом в лоб старикану было ни к чему.

– Что случилось? – пробормотал Дебурне, снуя по комнате и собирая в огромный обшарпанный сундук рубашки, чулки и камзолы со стульев и лавок, стоящих вдоль стен этой большой неуютной комнаты с белеными стенами и каменным полом, почерневшим от постоянно выстреливающих головешек – камин был непомерно велик и требовал уйму дров.

Теперь комната перестала казаться Дебурне неуютной – все-таки здесь всегда было тепло, и даже новый полог для кровати хозяина удалось справить на очередную порцию денег, полученных из епархии. Желтая шерсть в коричневую крапинку – обязательно надо забрать полог с собой, куда бы хозяину ни взбрело в голову отправиться.

Хозяин лично отправил в сундук содранную второпях сутану, что привело Дебурне в полное смятение:

– Мсье Арман, вы что, даже не проститесь с мсье Анри?

– Я же сказал: мы уезжаем немедленно! Брату я напишу с дороги.

В это время дверь распахнулась, и на пороге возник улыбающийся Анри дю Плесси – старший брат и владелец вотчины Ришелье.

– Арман, что у тебя за содомское столпотворение? – епископ даже в своем теперешнем состоянии не мог не залюбоваться братом: высокий, стройный, с беспечной улыбкой, Анри казался человеком, который ничего не берет близко к сердцу – только вот поделиться с кем-то этим качеством ему удавалось далеко не всегда.

– Столпотворение – вавилонское, – не смог удержаться от поправки епископ. – А содомский – грех!

– Ну, тебе как священнослужителю виднее, – отмахнулся Анри. – Я в Наварре не обучался, и в Сорбонне тоже. Я всего лишь паж. Как сказала матушка – за то время, что ты выучил латынь, греческий, иврит и математику, я едва овладел умением написать свое имя без клякс и ошибок.

– Я бы не сказал, что при дворе мало и греха, и столпотворений, – парировал младший брат. – Я принял решение покинуть этот вертоград и удалиться в свою епархию.

– Ты уезжаешь в Люсон? – старший опять улыбнулся – все-таки двадцатилетняя придворная выучка была сильнее всего. – Что на тебя нашло?

– Я понял, что хочу настоящей жизни, настоящего труда и настоящего служения Богу, – Арману даже удалось выдержать взгляд брата. – Здесь я придворный, а не священник! Паркетный проповедник, левретка в сутане! Лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме.

– Лучше быть головой мухи, чем хвостом льва, как говорит герцог Бельгард.

Услышав эту сентенцию второй раз за день, Арман еле удержал в руках стопку книг – кожаные переплеты так и норовили выскользнуть из внезапно ослабевших рук.

– Именно так. Люсонская епархия ждет моего попечения. Оттуда регулярно приходят слезные мольбы от рядовых священников – гугеноты взяли себе слишком много воли, крестьяне нищают, невежество вопиющее.

– И именно сегодня ты вдруг это осознал? – теперь Анри уже не смеялся, он склонил голову, завесив глаза волной блестящих каштановых волос, и пристально вглядывался в лицо младшего брата. – И какая же муха или какой львиный хвост тебя укусил?

Арман закрыл глаза. Пусть Анри и не обладает великой ученостью, но он с десяти лет при дворе и знает младшего брата с рождения – нужно дать объяснение, в которое можно поверить, а не только принять к сведению – с тем, чтобы продолжить выяснение истинных мотивов.

Он открыл глаза и сразу потупился. Немного помедлил, словно борясь со смущением – не забыв два раза глубоко вздохнуть – чтобы видно было, как ребра ходят под сорочкой.

– Анри… Мне… Мне было видение, – он вскинул глаза, проверяя реакцию брата. Анри медленно кивнул, соглашаясь, глаза его перестали требовать и начали жалеть.

– Сегодня? Сознание терял? – брат приблизился и осторожно положил ему руку на скулу, наклоняя его голову к своему лицу – ростом Арман превосходил обоих старших братьев.

– Обошлось, – растроганный Арман накрыл руку брата своей. – Но жизнь моя никогда уже не станет прежней.

Анри прижал его голову к своему камзолу, царапая щеку жесткой вышивкой:

– Малыш… Храни тебя Господь… Мне жаль, что ты уезжаешь – мы столько лет жили в одном городе, и вот ты покидаешь Париж, чтобы вернуться в болота Пуату.

– Родные болота, хочу заметить! – вывернувшись из его объятий, Арман принялся складывать на столешницу стопки исписанных листов, снимая их с полки. Краем глаза он заметил, как Анри обменялся долгим удрученным взглядом с Дебурне. Обошлось.

– Матушка будет огорчена, – добавил Анри. – Она так радовалась твоим успехам при дворе. Perfetto! Как говорят у Марии Медичи.

– Ты стал совсем итальянцем, как я погляжу, – неодобрительно покачал головой епископ.

– Что плохого в итальянцах? – беспечно улыбнулся придворный. – В своем флорентийском сундуке королева привезла много презанятных игрушек.

– Это ты про Кончино Кончини? – скептически поднял брови Арман.

– А что Кончини? Он моется каждую неделю и душится розовой водой, – ухмыльнулся Анри. – Кстати, он завел моду на узкие брыжи. Говорит, что ему надоело ходить с мельничным жерновом на шее.

– Это диверсия с его стороны, – младший брат замер, прижимая к груди как раз такой кружевной жернов – не из самых широких, но каких жертв стоило епископу его купить! Если благодаря итальянцам его приобретение скоро выйдет из моды – может, и неплохо, что он покидает двор.

Дебурне все-таки удалось уговорить хозяина не ехать сломя голову в ночь, а отложить отъезд на утро, о чем вскоре пожалели и хозяин, и слуга.

Нет, герцог Эпернон не пожаловал в скромную келью епископа Люсонского, чтобы лично пронзить шпагой случайного свидетеля зловещего разговора, и даже не прислал взвод своих солдат. Но епископ подумал, что это был бы не худший исход. От человека со шпагой, даже от нескольких – можно отбиться, но нельзя воевать с эриниями внутри собственной головы.

Удар! Режущая боль в груди. Беспомощность. Жизнь уходит, убегает, утекает из еще живого, думающего, чувствующего тела, глаза впиваются в лица окружающих, пытаясь найти спасение – увы! Они живы, а ты с этого мига – нет. Штаны мокры, будто он обмочился, но это кровь хлещет из раны, впитываясь в бархат дублета и пятная белые чулки, льет на булыжники улицы Медников…

– Ваше величество! Ваше величество!

– Король ранен! Отойдите, король ранен! Кладите его, вот так…