встал возле перил плавучего помоста, медленно, словно впитывая каждую минуту, закурил и стал пускать дым прямо в лицо разгоравшейся вечерней заре.

Как дальше-то будет? Как жить? Куда жить? Нет, ну сами подумайте, строем ходить он не будет. Обязаловка ему надоела до чёртиков. Тюкать топором сначала в бригаде, потом, даже если выучится, строить что-то – это было не его. На лесопилку идти? Монотонность визга пил его раздражала. Да и потом – вторая, тайная, главная жизнь поглотила Яктыка, считай, без остатка…

Да, кстати, я ведь не рассказал вам, почему Витю Яктыком называли? Ну, это совсем просто – от детской шуточки, которыми он был набит, словно мешок с гречкой. Если «я» поменять на «ты» – получится вместо яблони тыблоня, вместо Ярослава ТЫрослав, японец становится тыпонцем, и так далее. Вот он за свою привычку коверкать слова и стал «я – ты» – ЯкТыком.

Яктык, он же Витька Трошин, которого часто считали Филипповым, да и справедливо считали, быстро освоился в Зареченске. И были у него друзья, настоящие, не разлей вода, и была у него первая любовь. Даже не одна. Первые любови всегда разные… И, как и положено настоящему мальчику, сердце его было разбито, причём, как это всегда бывает, разбито навсегда. Спрятав глубоко в душе обломки навечно разбитого сердца, Яктык переключился на более простые вопросы жизни, чем те, которые возникают при общении с этими такими странными девчонками.

Он с друзьями частенько наведывался на Заводскую улицу, где случались драки разной степени жестокости. Взрослые ничего не могли поделать с этим разделением учеников зареченской школы № 1 на «заводских» и «речных» – слишком у многих ребят не было отцов, матери выбивались из сил, а мальчишки – они всегда остаются мальчишками. Просто кто-то вырастает, а кто-то остаётся в детстве.

И так бывает…

Долгое время более многочисленные «заводские» держали в страхе «речных» – набеги возглавлял Серёжка Штыров, Серый, но Серёгу все, что было очевидно, называли просто Штырём. Подбритые затылки, невероятные чубы, кепочки на затылках, руки в карманах, своеобразная походка вроде «цыганочки с выходом» – «заводские» держали фасон. И конечно же, самый лихой чуб был у вожака. А как иначе? Жизнь такая штука… У Штыря и его младшего брата Шуры была довольно скверная жизнь – мать меняла «отчимов», отец пропал без вести – то ли на войне, то ли совсем не на войне, Штырь не знал. Соседки шептались, что и отца-то у него настоящего не было, так, обычный залётный урка. Короче, мать целый день была на заводе, потом ещё где-то подрабатывать пыталась да ещё судьбу как-то устроить, если хочется – обо всём соседок надо было бы поспрашивать, а ведь это дело напрасное – в чужом горе ковыряться.

Кому как, скажете вы, и, конечно, будете правы.

…В начале каждого сентября, где-то спустя неделю после начала занятий (надо же было присмотреться), Штырь и его клевреты отлавливали новеньких на переменах и «проверяли» за школой. Никому не удавалось пройти эту проверку без подбитого глаза или выбитого зуба. Пионерия и комсомол совершенно естественным образом были побоку и авторитета не имели. Нет, конечно же, были собрания, выступления, митинги, правильные слова, клятвы у ростового портрета Генералиссимуса, звонкие стихи, знамёна и вся правильная повседневность активных, хороших и послушных мальчиков и девочек, но вся школа знала, что настоящая жизнь была устроена несколько иначе, что были ещё такие важнейшие дела вроде кроя брюк, правильного зачёса чуба, аккордов, патефонов, пышных или узких юбок, танцев и кое-где кастетов – если не верите, спросите у старшего брата.

То ли судьба так чихнула, то ли нарочно случилось всё, но, перебравшись в Зареченск в октябре 47-го, Яктык пришёл в шестой «В», в котором очень даже прелестно проводил второй год переросток Штырь. Когда Витя вошёл в класс, даже самые недогадливые дотумкали, что что-то обязательно случится. Витька стоял перед классом, безучастно слушал формальное представление, которое цветисто делала Ираида Альбертовна Цих, учительница толком никому не нужного английского языка, их классная руководительница, добрейшая, между прочим, старушка. Девочки внимательно рассматривали «ленинградского». Что-то в нём определённо было. Не могло ведь не быть – в «ленинградском», да? То-то.

Штырь от природы был очень даже не дурак, просто любил под дурака косить – так легче было от назойливых училок отбиваться, чтобы не приставали, так вот, Штырь сразу просёк этот плавно-неуловимый девичий интерес к худощавому и какому-то всему словно из изломанных линий состоявшему новичку. Это было недопустимо. В тот же день он несколько раз подсылал своих помощничков к Вите – случайно тому на ногу наступить, толкнуть, учебники стряхнуть с парты или сбить на лестнице, но реакция новичка была ему непонятна – «ленинградец» всякий раз каким-то непостижимым образом не попадался в ловушки. То ногу убирал, словно кошка, то от плевка уклонялся, не попасть в него никак, то из-за угла выходил и тут же, словно танцуя, делал шаг назад, и разогнавшийся Генка Лысый пролетал мимо и сбивал завуча. И постоянно эта тихая улыбочка – что бы ни случалось, Витя находил глазами Штыря и смотрел прямо в глаза, мол, что, старичок, опять промашка, да?

«Ну всё!» – решил Серёга. И на следующий день «проверки» прекратились. А после уроков Витю на выходе встретили человек десять. «Заводские» были в полном составе.

Делать нечего, пошли за школу. Октябрь, небо, берёзы, ветер, всё такое, жалеть не будут. Круг. Обступили. Взгляды исподлобья. Кривые улыбочки:

«Ну чё? – Семнадцать. – А чё – семнадцать? – А чё – «чё»? – Умный, да? – Не дурак, а ты? – Я? – А тут ещё кто-то есть? – Ах, ты!! – Дай ему, Генка! – Все на одного? – Нет, сынок, мы по очереди, га-га-га! – Посмеялись, щенята? – Щенята?! Ну, тебе хана, сосунок. – Готов? – Да, ублюдок. – Геныч? – Угу… Н-н-на, сука! Ах ты ж гад! Держи его! – Генка, ты что?! – От ведь гад! Серый! Дай ему! Серый, ну ты что?! – Держи его, суку! Ах ты ж сука! – Ты у меня землю жрать!.. – М-м-мать! Твою мать, да поймайте же его! – Вас же до хера! – М-м-м… Серый, у него свинчатка! – Геныч, ты что, сука, телишься?! Мне что, за вас за всех говно поднимать? Бля! Что ноешь? К мамке сходи, гнида! А ну, стоять, стоять, я сам!..»

Это только в фильмах про войну и милицию наганы стреляют бесконечно, а избитые герои поднимаются, словно сбрызнутые живой водой. Через секунд десять на заднем дворе валялся клубок из мальчишек разной комплекции; трое, подвывая от жалости к себе, держались за рассечённые скулы и лбы,