Между тем корень его страданий, обрушившихся на него сразу по вступлении в монастырь, лежал именно в этой плоскости. Он винил себя за то, что испытывает искушение, и потому с таким пылом практиковал умерщвление плоти, надеясь, что этим искупит свой грех, но его надежда оказалась напрасной. Он спутал состояние греховности, которое каждого человека делает потенциальным грешником, с греховным поведением, в результате которого люди и делаются настоящими грешниками. Раз он пребывает в состоянии греховности, рассуждал он, значит он грешник. Греховную человеческую натуру, из-за которой люди рождаются на свет со склонностью к пороку, он спутал с сознательным приятием греха, в результате которого человек действительно становится порочным, поскольку соглашается творить зло. Раз и он обладает человеческой натурой, считал он, значит, он порочен. Но ведь изменить свою натуру невозможно, как невозможно благодаря посту и ночным бдениям перейти в иное состояние. Значит, делал он вывод, он есть и навсегда останется порочным грешником. Отсюда и тщетность его борьбы с состоянием постоянного внутреннего ужаса.

Чтобы избавиться от этого ужаса, доктору Мартину предстояло расстаться сразу с двумя иллюзиями: перестать верить в то, что грех искупается аскезой, и в то, что источник греха таится в вожделении. Первую иллюзию ему удалось преодолеть к началу периода, охватывавшего годы с 1512-го по 1516-й. До той поры вопреки всему, что он читал, вопреки всему, чему его учили, он продолжал упрямо придерживаться своего личного взгляда на аскезу как на «валюту», легко «конвертируемую» в искупление. Увы, все его старания ни к чему не привели, и его по-прежнему донимали искушения. И тогда — постепенно, преодолевая внутреннее сопротивление, — он начал склоняться к убеждению, что спасение человеческой души зависит от одного лишь Бога. Ему открылась Божья благодать.

Это открытие могло стать для него самым счастливым событием, знаменуя собой начало нового этапа его жизни. Но этого не произошло, потому что его по-прежнему держала в плену вторая иллюзия, наряду с первой угнетавшая состояние его духа и в равной мере мешавшая ему проникнуться откровением Искупления. Грех, который искупил Христос, считал он, есть грех вожделения. Поступая послушником в монастырь, он мыслил отнюдь не категориями католического учения, и даже последующий его отказ от пелагианства (старинной ереси, с которой боролся еще бл. Августин и смысл которой сводился к вере в то, что спасение человека зависит лишь от его доброй воли) еще не означал, что он принял католицизм. Его позиция оказалась уязвима даже с точки зрения простого здравого смысла, поскольку смешение понятий искушения и греха больше принадлежит области психологии и личного душевного опыта, нежели сфере богословия.

Благодать открылась Лютеру, когда он успел уже стать священником и доктором богословия, то есть достаточно поздно. Но все-таки он осознал, что своим спасением человек обязан одному лишь Христу. Увы, эта истина не заставила его сердце затрепетать от радости. Он, конечно, проповедовал свое открытие, яростно защищая его в спорах, но участвовал в этом один лишь его рассудок. Озарение коснулось богослова, оставив холодным монаха. Душой он по-прежнему скорбел и сомневался. Штаупиц потратил не один год, чтобы избавить его от первой иллюзии, тогда как о существовании второй он даже не подозревал. Посредственный богослов, Штаупиц не мог похвастать и тонким психологическим чутьем.

И адский круг замкнулся. Освободившись от ужаса перед карающим Богом, Лютер не освободился от сознания собственного ничтожества. Он знал, что Бог милосерден, что Он не требует платы в виде самоистязания за спасение. Но он также хорошо помнил то место в Евангелии, где Христос, обращаясь к женщине, говорит: «Ступай и больше не греши». Но он не мог не грешить! В годы с 1510-го по 1514-й он еще верил, что победа над собой возможна, хоть и трудна. Он даже учил других (нам уже известна его манера искать самоубеждения, убеждая окружающих), что вожделение греховно только в том случае, если в нем участвует душа. Он цитировал святого апостола Павла, сказавшего: «Вожделение не может повредить тем, кто живет в Иисусе Христе», поскольку после искупления грехов оно перестало быть злом, но обратилось в камень, тянущий нас в бездну зла.

Можно сказать, что в течение нескольких лет Мартин Лютер рассудком и словом (в той мере, в какой публичные выступления отражали состояние его ума) исповедовал католицизм. Но к 1514 году он уже формулировал эти истины «сквозь зубы». Победа над гордыней и похотью, словно выдавливал он из себя, «чрезвычайно трудна, а может быть, как убеждает нас опыт, и невозможна». Но что именно он подразумевал, толкуя о гордыне и похоти? Побуждения или конкретные поступки? Похоже, для него существенной разницы между тем и другим не существовало. И как обстоит дело с победой? Трудна она или все-таки невозможна? Мы видим, что он еще колеблется, и догадываемся, что слово «трудна» он произносит если не в последний, то, скорее всего, в предпоследний раз.

И в 1515 году для него все решилось. Надежда победить свою греховность рухнула окончательно и бесповоротно. «Бог требует от нас невозможного, того, что не в нашей власти, и не прощает неисполнения». «Мы видим, что, несмотря на всю нашу мудрость, несмотря на любые способы, к которым мы прибегаем, мы не в состоянии вырвать из нашего существа вожделение». «Бог запретил нам делать то, чего не может избежать ни один человек». Позже он разовьет эту мысль еще дальше: «Все, что в нашей воле, есть зло: все, на что способен наш ум, есть заблуждение». Что же остается в таком случае человеку? Ничего, одно отчаяние. «Законы плоти, — восклицал он в 1516 году, — властно влекут тебя к сатане, к греху и к нестерпимым мукам совести». Несколько лет спустя он добавит: «Все мы пленники диавола, он — наш князь и наш бог. Мы принуждены делать то, чего хочет он, то, на что нас толкает он».

Но нет! Это было бы слишком ужасно! Что-то подсказывает ему, что есть выход помимо отчаяния. Отчаяние — свойство человека, но, возможно, есть и божественное решение проблемы. В 1515—1516 годах доктор Лютер пристально изучал Послание святого апостола Павла к Римлянам, на основе которого построил курс лекций и прочитал целый ряд проповедей. Постепенно, по мере того как мысли об отчаянии все больше овладевали его умом, по мере того как Небесные Врата закрывались перед его душой, они же распахивались перед Писанием. Да, человеку не дано достичь добродетели, но Богу — Богу дано все. Да, Мартин Лютер достоин осуждения за свои грехи, но Христос дарует ему вечное блаженство. Пусть грешник не сделал в жизни ничего хорошего (он на это не способен!), пусть он грешил и продолжает грешить (его порочная натура не позволяет ему ничего иного), Бог не станет вменять ему в вину его грехи. И не потому, что человек совершает их невольно (подобные аргументы хороши для людского правосудия, в глазах же Бога грех всегда наказуем), а потому, что Бог после Искупления вообще простил все грехи. Бог перестал быть карающим Богом, потому что Иисус Христос раз и навсегда утолил Божий гнев на людей.

И ужас, снедавший его, отступил. Отныне вся его небрежность к соблюдению устава и уклонение от исполнения священнических обязанностей не только сделались неподсудны, но и получили логическое объяснение. Дела, творимые человеком, не просто бесполезны. Они невозможны. Все, чему с таким усердием предаются искренне верующие, а больше всех — монахи и монахини, — не только напрасный труд, не играющий в деле спасения никакой роли, потому что спасемся мы одной лишь Божьей благодатью, но даже и никакая не добродетель, а только видимость добродетели, потому что человеческая порода изначально порочна. Чем глубже проникало в него это убеждение, тем слабее звучали в его душе угрызения совести за дурное исполнение своих обязанностей, тем призрачнее становилось его желание наказать себя самого. В то же самое время его собратья — набожные, целомудренные, смиренные, верные уставу монахи — превращались в его глазах в фарисеев, чтобы вскорости обернуться и вовсе чудовищами. Поскольку добродетель недостижима, все их добрые дела суть не что иное, как гримасы, призванные скрыть от мира их истинную сущность, которая, в свою очередь, есть не что иное, как бездна греховности, усугубленная нежеланием признать свою греховность.