– А вы знаете, что Гёте был евреем?

– Первый раз слышу, – признался я.

– А еще считаете себя интеллектуалом!

Я подумал и сказал:

– Это Гейне был евреем.

– Точно! – хихикнула Зяблик. – Но из поэтов я люблю Пушкина. Лермонтов его обучал, как писать стихи, и Пушкин научился писать лучше Лермонтова.

– Интересная мысль, – согласился я.

Когда мы вышли из машины у ее подъезда, она сказала: – Хотите подняться ко мне? Поговорить о философии? – Хорошая мысль, – сказал я.

– В другой раз, – улыбнулась она. – Я устала. Спокойной ночи.

036.0

<СОМНЕНИЕ>

Венера Мытищинская. Она же Зяблик – сырая котлета двадцати двух лет.

– Колтун, – говорит Венера Мытищинская о моем семейном положении.

И еще:

– Это надо отрыгнуть.

Зяблик озабочена здоровьем. Она больна тысячью болезнями. Она боится болезней больше смерти. Она постоянно прислушивается к своей матке. Она вызывает «скорую», скатывается кубарем в подъезд, две тетки входят, она, задрав юбку, бежит на четвертый этаж, пока они едут на лифте, – они входят в богатую квартиру, крутят головами – она объявляет, что ее замучили состояния, близкие к обмороку.

037.0

<БЛЕСК И НИЩЕТА ДИПЛОМАТИИ>

Ночью, засыпая, я поймал себя на том, что думаю о Зяблике. Я не придал этому большого значения. Акимуды меня тоже не слишком волновали. В назначенное время я заехал за Зябликом и повез ее в посольство. На мое удивление, она была в том же самом черном коротком платье.

– Вы знаете, – сказала она, – мне было лень одеваться во что-то другое. Единственное, что я сделала, – я сегодня не надела трусы. Когда мне надо сосредоточиться, я не ношу трусов.

Мы вошли в резиденцию Посла. Поднялись на второй этаж. Внутренности дома были сделаны в купеческом стиле второй половины XIX века. Аляповато, но просторно. В большом зале уже толпился народ.

– Я не люблю дипломатию. Дипломаты – крепостные люди, – огляделась Зяблик.

Официант предложил нам шампанское. Мы отошли в сторону, интересные друг для друга.

– Когда-то, – заметил я, – в советские времена, московский дипкорпус играл большую роль. Послы приглашали к себе на приемы запретных людей – диссидентов.

– Ну да, всякие там высоцкие… – сочувственно вздохнула Зяблик.

Я взялся рассказывать, что в те времена посольства служили почтой, библиотекой, рестораном, баром, кинозалом, витриной. Там носили джинсы и пили кока-колу. Там на Рождество даже подавали устриц! В туалетах гости нюхали мыло и щупали туалетную бумагу.

– Правда, – добавил я со смешком, – горничные и прочая обслуга рассказывали, что за покровом элегантности скрывались истерики, алкоголизм…

– Меня волнует, что я сегодня выступаю как ваша girlfriend, – шепнула Зяблик.

– Надо идти до конца, – предложил я.

– Это старомодно, – засмеялась она. – Лучше зависнуть!

Я гнул свое, страдая ностальгией. Я вспоминал заснеженную Москву и мои мужественные походы на приемы.

– Ну, и чем ваш Запад был лучше нас? Подумаешь, устрицы! – хмыкнула Зяблик.

– Запад питался чудовищным устройством советской системы. Он был поджарым, сильным противником. Когда противостояние перестало носить смертельный характер, Запад расслабился. Правда, новая агрессия в лице исламского мира нанесла ему еще более сильный удар, чем Россия.

– Да ну!

– Ислам поставил вопрос о западной пустоте. Советский Союз лицемерно клеймил Запад, а ислам отказался от западных ценностей радикально.

– Не согласна! – возразила Зяблик. – Капитализм – это купеческий рай. Восточным купцам он тоже нравится.

Мы взяли еще по бокалу шампанского.

– Не напиться бы… – отпивая шампанское, смущенно улыбнулась Зяблик.

Я понимал, что ностальгия не передается, но мне так хотелось рассказать ей, как молодым человеком я ходил в посольства с упоением. Именно там и была моя потерянная родина. Я отличался на приемах таким бурным антисоветизмом, будучи сыном посла Советского Союза, что дипломаты считали меня провокатором и агентом КГБ.

– А ты…

– Я уносил из посольств подаренные мне запретные журналы. Наиболее антисоветскую «Русскую мысль» я получал на дому – мне приносил сотрудник культурной службы США в пластмассовой сумке валютного магазина «Березка». Сумка все еще пахла вкусной колбасой… Я до одурения читал ярую антисоветчину и насыщался ею. Эта была моя колбаса. Мне кажется теперь, что я зря терял столько времени на очевидные вещи.

– Надо быть менее многословным, – кивнула Зяблик.

– КГБ потому и не тронул меня, что я был прикрыт отцом.

– Тебя вербовали? – В ее глазах вспыхнул живой интерес.

– Попытки вербовать меня я отверг с таким негодованием, что они поняли: я – неприкасаемый.

– А я завербовалась с большим удовольствием! Мне казалось, что я нашла смысл жизни. Так здорово!.. Ты был какой-то слишком идейный. Даже неприятно…

– Я надеюсь, что твои дети возненавидят Советский Союз. Вот увидишь: возненавидят!

– Ты что, больной?

– Все это кануло в Лету, – стерпел я этот варварский упрек. – С конца восьмидесятых посольства поблекли.

– Я не хочу быть послом, – вдруг решительно заявила Зяблик.

– В какой-то момент то или иное посольство становится привлекательным. Так было с японским посольством, где собиралась на японскую кухню наша творческая элита, так бывает с французами.

– День Бастилии! Он – когда?.. Послушай, Робеспьер – это имя или фамилия?

– Робеспьер – это палач…

– У тебя все революционеры – палачи. Ты бы вообще запретил революции!

– А ты знаешь, что Робеспьер развел такой террор, что запретил верить в Бога и хотел сжечь весь Лион?

– Ну и что?

– А то, что в мятежной Вандее женщин насиловали и потом топили в реке тысячами.

Зяблик думала недолго.

– Знаешь, что? Конкретные люди – это издержки истории! Они должны принимать ее законы. Ты что, гуманист?

– Merci! Дипломатический птичий язык убивает живую речь. Но однажды кремлевский чиновник взялся рассуждать о литературе: она не должна быть экстремистской! Я его осадил – он в бешенстве покинул стол посла.

– Скандал! – обрадовалась Зяблик. – А то я подумала, что ты – пресная рыба!

– Единственным ценным знакомством, которым я обзавелся благодаря обедам в посольствах, было знакомство со Шнитке.