Он принес туман.

И принес их.

Несколько дней, а потом и недель, стоял страшный холод, необычный даже для этого времени года. Изо дня в день шел снег, а потом, к самому Дню святого Валентина, перешел в ледяной дождь, который залил улицы и превратил сугробы в твердые глыбы льда. Потом дождь прекратился, но холод остался, пока, наконец, погода не смягчилась, и температура не стала подниматься.

И над белыми полями поднимался туман, как дым от холодного пламени; его переносили воздушные потоки, неощутимые для людей, и оттого он казался одушевленным, как какая-то манифестация с необъявленной и непонятной целью. Очертания деревьев стали неразличимыми, леса потерялись в обволакивающем их тумане. Он не ослабевал и не рассеивался, а с течением дня словно только становился гуще и плотнее, покрывая влагой города и городишки, оседая мягким дождем на окнах домов, машинах и людях.

И мгла все прибывала. Она охватила город, превратив самые яркие фонари в призраки самих себя, отрезав пешеходов на улицах от других таких же, и потому все они ощущали себя одинокими в этом мире. И каким-то образом она сделала ближе тех, кто имел семью, кто имел любимых, потому что они находили утешение друг в друге, точку соприкосновения в мире, который вдруг стал таким чуждым.

Возможно, потому они и вернулись, или просто я по-прежнему верил, что они никогда до конца и не покидали меня? Я выпустил их, этих призраков моей жены и ребенка. Я попросил у них прощения за свои неудачи, потом взял все, что сохранил из их жизни – одежду и игрушки, платья и туфли, – и сжег во дворе. Я чувствовал, как они уходят, следуя болотными ручейками в ожидавшее их море, и когда я вступил в дом снова, преследовавший меня запах дыма и утраченных вещей показался мне иным: как-то легче, словно он вычистил часть суеты, или старый, затхлый запах унесло ветерком из открытых окон.

Конечно, это были мои призраки. Я сам создал их. Я придал им форму, наделив их своей злобой и печалью, и они стали для меня чем-то враждебным, и все то, что я когда-то любил в них, ушло, а эта пустота заполнилась тем, что я ненавидел в себе. И они приняли эту форму, согласились с ней, потому что таким образом смогли вернуться в этот мир, мой мир. Они не были готовы ускользнуть в темные уголки моей памяти, стать чем-то вроде снов, отказаться от своего места в этой жизни.

Но это были не они. Это не была та жена, которую я любил, хотя и не достаточно, и не та дочь, которую когда-то лелеял. Они мелькали передо мной такими, какими были в жизни, до того, как я позволил им преобразиться. Я увидел, как моя умершая жена ведет призрачного мальчика в темный лес, держа за маленькую ручку, и я знал, что он не боится ее. Она была Госпожа Лето и вела его к тем, кого он утратил, провожала его в последний путь сквозь чащу деревьев. И там ему будет нечего бояться, потому что он не останется один: там есть кто-то еще – девочка примерно его возраста, которая подпрыгивает в зимнем солнце, ожидая, когда кто-то придет поиграть с ней.

Это были моя жена с ребенком. Это была их истинная форма. То, что я развеял в дыме и огне, было моими призраками. То, что вернулось со мглой, было ими самими.

В тот вечер я работал. Это была не моя смена, но Эл и Лоррейн, два штатных бармена, которые жили вместе почти столько же, сколько работали в «Медведе», попали в аварию на Первом шоссе неподалеку от Скарборо-Даунса, и их на всякий случай отправили в больницу. Поскольку заменить их было некому, мне пришлось провести еще один вечер за стойкой. Я еще не отдохнул после предыдущего вечера, но что поделать. Я надеялся, что получу от Дэйва день отгула, и это даст мне возможность на следующей неделе провести чуть больше времени в Нью-Йорке, но пока оставались только Гэри, Дэйв и я, чтобы подавать пиво и гамбургеры и стараться держать голову над водой.

В этот день Микки Уоллес планировал снова поговорить с Паркером в «Медведе», но дневной инцидент на стоянке у мотеля заставил его передумать. Когда Микки вышел около трех часов дня, рядом с его машиной стоял какой-то тип. Это был человек, который на той неделе в баре флиртовал с миниатюрной рыжеволосой женщиной. И его, и машину было еле видно в сгущавшемся тумане. Он не представился, но Микки знал, что его зовут Джекки. Этот Джекки дал понять, что не одобрит, если Микки снова побеспокоит Паркера, а если журналист все же продолжит приставать, то познакомит его с двумя джентльменами покрупнее его, Джекки, и менее рассудительными, чем он, которые запихнут Микки в ящик, переломают ему руки и ноги, если не будет влезать, и отправят самым медленным и непрямым путем в самую глухую дыру в Африке. Когда Микки спросил, действует ли он по поручению Паркера, Джекки ответил отрицательно, но Микки не знал, верить ему или нет. В конце концов, это не имело значения. Микки и сам не чурался грязных средств. Он позвонил в «Медведь», чтобы убедиться, что Паркер там по-прежнему работает, а когда его спросили, не хочет ли он поговорить с ним, Микки ответил, что все в порядке, и он зайдет поговорить лично.

Когда на город опустилась тьма, а над землей по-прежнему сгущался туман, Микки поехал в Скарборо.

Было восемь часов вечера, когда Микки подъехал в тумане к дому на холме. Он знал, что Паркер не вернется до часу или двух, а в соседнем доме было темно. Жившие там старики Джонсоны, похоже, куда-то уехали. Как называют людей, которые, когда холод начинает кусаться, уезжают во Флориду? Грачи? Нет, «перелетные птицы» – вот правильное слово.

Даже если бы Джонсоны были дома, это не удержало бы его от намеченного плана. Это просто означало бы, что придется дольше идти пешком. А в их отсутствие он мог поставить машину у дома и не идти по холодному мокрому шоссе, а также не рисковать, что какой-нибудь любопытный коп спросит, куда это он идет по грязной дороге в зимнем мраке.

Днем он уже пару раз подъезжал к интересующему его дому, но не имел возможности рассмотреть поближе без риска быть замеченным. Теперь, больше не работая частным детективом, Паркер больше времени проводил дома, но Микки не мог позволить себе роскошь наблюдать за домом достаточно долгое время, чтобы узнать его распорядок. Со временем узнает.

Микки все еще тешил себя надеждой, что сможет преодолеть закрытость Паркера и получить хотя бы толику сотрудничества с его стороны. Микки был по-тихому настойчив. Он знал, что большинство людей хотят поговорить о своей жизни, даже если сами этого не осознают. Им нужно сочувственное ухо, нужен кто-нибудь, кто выслушает их и поймет. Иногда для этого требовалась лишь чашечка кофе, но бывало, что и бутылка «Чиваса». Было две крайности, и остальное человечество, как Микки знал по опыту, располагалось в различных точках между ними.

Микки Уоллес был хорошим репортером. Он искренне интересовался теми, о ком писал. Ему не приходилось прикидываться. Человеческие существа бесконечно очаровывали его, и даже скучнейший человек имел скрытую где-то в глубине свою историю, о которой стоило рассказать хотя бы вкратце. Но со временем журналистика стала его утомлять и разочаровывать. У него не хватало энергии на то, что больше не доставляло удовольствия, не было жажды охотиться за людьми изо дня в день ради историй, которые он откроет, чтобы еще до конца недели все о них забыли. Ему хотелось написать нечто такое, что останется надолго. Он подумывал, не начать ли писать романы, но это было не для него. Сам он романов не читал, так с какой стати ему их писать? Реальная жизнь была достаточно любопытна без приукрашивания вымыслом.