Известие о намечающихся бивуачных утехах сотрудника Слюсаренко взбудоражило коллектив. Это была вполне себе полноценная информационная бомба в масштабах «Куранта»! Та часть смены, которая находилась в более-менее здравом уме и твердой памяти погрузилась в жаркие дебаты по этому поводу.

Одни, холодные бишь пессимисты, находились в полной уверенности, что Ящур опять что-то наплел, или в крайнем случае это у него было такое красочное видение после употребления стеклоочистителя. Мол, женская душа она, конечно, загадка и потемки, но не до такой же степени, чтобы ночью лезть в палатку к Слюсаренке! Они (холодные пессимисты) при всем к нему уважении отказываются признавать сие правдоподобным.

Да и вообще, говорят, хорошо бы Ящурку на всякий случай стерилизовать, чтобы исключить в будущем подобные ему курьезы мироздания. А то еще натворит дел своей бойкой пипиской! Лучше, говорят, никакого прироста населения, чем такой прирост. Тут холодные пессимисты, справедливости ради, немного перегибали.

Здоровые же оптимисты, напротив, требовали, скрипя сердцем, признать в Ящуре такого же человека, как и любой из нас. А коли так, то и пресловутая женщина теоретически (теоретически!) вполне может существовать – утверждали они.

Полемические страсти накалялись. Дело дошло до того, что целая делегация сотрудников приперлась к Диме на пост с суровым требованием предъявить в натуре объект дискуссии. То есть ту самую прекрасную незнакомку.

Слюсаренко попытался было юлить и отпираться, и превратить все в шутку. Тогда ему пригрозили вторым (и вероятно уже последним) в его карьере лобовым столкновением с грузовым автомобилем КАМАЗ, если только очная ставка не состоится в самое ближайшее время. Тут он скис и поник живописной мордой. Ящерица честно признался, что пока не имел чести быть представленным своей суженой. Фракция холодных пессимистов набрала на этом факте некоторое количество вистов, но дело не прояснилось окончательно.

Я же, оставаясь над схваткой, всячески подбадривал Слюсаренку и желал ему сверкающих успехов. Не вести, однако, двойной игры я (в силу некоторых черт характера) не мог. Не по злобе, прошу заметить, а так… Скорее, от нечего делать.

Игра была тактически проста, но психологически безупречна. График работы смены роковым образом совпал со сроками похода, в который так рвался наш Мальбрук. Получался, стало быть, следующий бином Ньютона: или Дима добивается у руководства отгула, или забывает навсегда о сладкой мечте побороться на лесной полянке в партере с чем-то живым и теплым.

Вообще говоря, отгул был абсолютно реальным делом. Тем более, что самая последняя собака в Третьяковке уже знала какой пикантный подтекст у этого туристического предприятия. Уж как-нибудь вошли бы в положение, отнеслись бы с пониманием! Но Ящур все равно волновался и лохматил бабушку.

Вот я возьми да и нашепчи ему, мол, руководство смены задумало злокозненное…

Мол, Е. Е. Барханов лично соизволил выразиться по столь волновавшему Диму вопросу следующим образом: «Х…й вашему Слюсаренко и морской якорь поперек жопы впридачу, а не отгул!». И, мол, все старшие сотрудники подобострастно рукоплескали этим словам. И особенно, говорю, Олег Баранкин!

Ящур был прямо-таки поражен таким известием. Рот его раскрылся в немом отчаянии, а перекошенное жизненными перипетиями лицо стало еще более перекошенным. При мысли, что вожделенный поход (его розовая мечта!) может сорваться Слюсаренке стало плохо и он позеленел.

Полностью удовлетворенный достигнутыми результатами, я оставил Ящура под наблюдением Валерьяна Кротова, а сам по долгу службы углубился в недра Административного корпуса. Не было никакого сомнения в том, что, будучи по природе своей живым и веселым человеком, Валерьян не применет добавить пару-тройку слов лично от себя. Уж он-то в самых ярких красках распишет Ящуру всю безвыходность и отчаянность положения, в котором тот оказался. Редко ошибаясь в людях, я не ошибся и на этот раз. Слюсаренко был доведен младшим из двух братьев Кротовых до белого каления, до натуральной истерики.

В обед Валерьян донес, что Ящур битый час топтал «пятую» зону в состоянии крайнего эмоционального возбуждения. Он, пугая редких посетителей, энергично размахивал руками и бормотал себе под нос нечто воинственное. Если отбросить все лишнее, то Слюсаренко яростно вопрошал судьбу: «Тварь я дрожащая, или право имею?!»

Накрутив себя, таким образом, до кондиции полного озверения, он помчался в дежурку и призвал ничего не подозревающего Е. Е. Барханова к ответу. К сожалению, я не ощущаю в себе достаточно таланта, чтобы передать все нюансы этого знаменитого разговора. На то есть объективные причины.

Речь Ящура являла собой причудливую смесь междометий, односложных гортанных звуков, выражений-паразитов, и матерных словоконструкций. Перенести ее на бумагу без существенных искажений и рефлекторного облагораживания совершенно невозможно. Плюс ко всему достопамятный КАМАЗ ощутимо попортил Диме прикус, что крайне пагубно сказалось на дикции и членораздельности. Беседовать с ним было примерно то же самое, что разговаривать с жующим, дурно воспитанным хомяком. А, ладно! Попробую что-нибудь реконструировать. Хотя, повторяю, описание будет заведомо проигрывать оригинальному тексту. К тому же, мат, как ни жаль, но придется купировать.

Итак, Ящур в клубах дыма и сполохах пламени ворвался в дежурное помещение и, нависая над Е.Е. (тот как раз надумал испить кофею), заклокотал на своем варварском ховринском наречии:

– Это, ну… Евгеньевгенич! Как бы мне значит это… так сказать… ну отгул-то мне почему нельзя?! – набросился на начальника объекта сотрудник Слюсаренко.

Е.Е., обескураженный таким напором, опешил. Любимая красная кружка Nescafe застыла в его левой руке, густые брови стремительно взлетели вверх, и, обогнув голову, приблизились к ушам. В дежурке повисло тяжелое молчание. Было слышно лишь как муха отчаянно жужжит и бьется в паутине за шкафом, набитым программными документами ЗАО ЧОП «Курант». Дима ошибочно принял всеобщее смятение за признаки скорой победы и продолжил с еще большим воодушевлением:

– Всем можно! Это… И Цекову можно! И Паше Тюрбанову на свои сраные, так сказать, концерты. А мне?! Я что это… рыжий, что ли?!

Е. Е. Барханов, бывший юнга рыболовной флотилии, при этих словах наконец-то опомнился. Придав светлым чертам привычно важное выражение, он со значением промолвил:

– Слюсаренко! Ты не рыжий…

Тишина стала прямо-таки звенящей.

– Ты не рыжий, – повторил Е.Е., аккуратно устанавливая кружку на стол.

Всеобщее напряжение достигло своего апогея («Здесь я чуть в штаны не наложил от волнения!» – признавался потом, вспоминая этот эпизод, бесстрашный Иван Иванович Чернов).

Наконец, Е.Е вдохнул побольше воздуха, крепко взялся руками за подлокотники кресла, и вдруг к-а-ак гаркнул:

– Ты мудак! Пш-ш-ш-ел на пост, дятел!!!

Казалось, что в дежурке разорвалась маленькая атомная бомба. Слюсаренка, подвывая от ужаса и роняя кал, скрылся рысцой.