Это внезапное преображение репутации Уильяма приписывали Томасу Монмутскому, который недавно прибыл в Норвич и, как традиционно утверждается, придумал обвинение в ритуальном убийстве как из личных, так и из общих благочестивых побуждений. В начале жития он сообщает читателям о том, что «особо почитает» Уильяма и преисполнен благочестивых намерений[304]. Но катализаторами поразительного превращения позабытого юноши, умершего не своей смертью, в повсеместно почитаемого святого были также политика и правосудие, общие интересы светских и религиозных институтов, утвержденные верхушкой церковной иерархии сразу после Второго крестового похода. Это преображение произошло на фоне судебного процесса.

Ил. 6 a и b. Резное изображение епископа в соборе Норвича, XII век. Норвичский замок, центр королевского правления в Восточной Англии, где состоялся первый процесс, расследующий убийство

В 1149 году сэр Симон де Новер, по уши увязший в долгах и не имевший возможности вернуть деньги своему заимодавцу-еврею, подстроил засаду, в которой этот последний и был убит в лесу недалеко от Норвича. Даже Томас Монмутский, сочувствовавший отчаянному положению Симона, не находит достаточно убедительных слов, чтобы оправдать рыцаря:

Тело жертвы нашли и увезли в Лондон, чтобы похоронить[306]. Возможно, Симон похвалялся этим поступком, потому что о его виновности знали все, и позже он не выказывал раскаяния. «Он стал настолько дерзок и упрям, что, когда мы пришли к нему, чтобы договориться об уплате долга, – утверждали некоторые норвичские евреи (по словам Томаса Монмутского, который этих заявлений не оспаривал), – он осыпал нас проклятиями и угрозами, которых мы не заслуживаем. Поэтому мы считаем виновность рыцаря-убийцы достаточно убедительно доказанной»[307].

Большинство англосаксов наверняка с интересом следили за конфликтом среди элиты и с неподдельным любопытством прослеживали титулы и родословные участников событий. История убийства еврея и вины сэра Симона быстро разошлась по Норвичу и окрестностям: «Молва шла повсюду» (necem fama divulgante cognoverunt). Люди хватались за все, что отвлекало их от многомесячных мрачных новостей о потерпевшем неудачу крестовом походе. Симона, возможно, помнили таким, каким он был в лучшие свои времена, когда он свидетельствовал важные юридические документы сразу после епископа, или на военных упражнениях, или молодым человеком, который следовал за своим дедом, управлявшим землями архиепископа. Но в последнее время в нем видели солдата-неудачника, чья жизнь уже клонилась к закату.

Вне зависимости от того, жалели его, восторгались или боялись, Симон был в долгах, и не стоит удивляться тому, что он во всем винил тех, в зависимости от кого находился. Возможно, распаленный проповедями людей, подобных Арнульфу из Лизье, брату Ральфу и иным подобным проповедникам, стареющий рыцарь думал, что ему почти нечего терять, если он убьет своего заимодавца. Следуя совету тех церковных лидеров, кто жестко высказывался против евреев и ростовщичества, Симон чувствовал свою правоту в совершении мести. Он несомненно – и справедливо – полагал, что, если дело дойдет до суда, его будут умело защищать епископ и местные монахи. Вероятно, что статус рыцаря (и, возможно, бывшего крестоносца) также способствовал его оправданию в глазах общества[308]. Рыцари часто оказывались в долгах. Чтобы платить за дорогостоящее снаряжение, а также поддерживать подобающий стиль жизни и платить своим людям, они обращались за наличными к ростовщикам. Пребывая за границей, они по большей части не получали никаких доходов и по необходимости грабили крестьян[309]. А если рыцарям не доставалось никакой добычи в военных походах, то им приходилось полагаться на непостоянные доходы от сельского хозяйства, которое вели для них арендаторы на землях, приобретаемых рыцарями в обмен на вассальную службу.

Рыцари были привычны к насилию. «Англосаксонская хроника» и «Деяния Стефана» (1149) свидетельствуют, что акты насилия совершались ими один за другим, и они не стеснялись с особенным удовольствием нападать на церковную собственность. Многие из них признавались в своих преступлениях, пытаясь в конце жизни возместить ущерб[310]. Военное дело, к которому их готовили с отрочества, означало убийства и запугивание. Рыцарство и куртуазная любовь, только начавшие развиваться в литературе XII века, не могли скрыть реальную жестокость средневековых воителей. Было множество примеров того, что рыцари нападали на церкви и монастыри, насиловали, совершали поджоги, занимались вымогательством и творили другие преступления. В Восточной Англии, например, во время гражданской войны Губерт де Мончезни захватил земли аббатства св. Бенета в Хольме, Джон де Чезни с еще одним рыцарем присвоили маноры норвичских монахов, а Вильгельм де Варенн жестоко обошелся с соседними аббатствами[311]. Пресловутое нападение на аббатства Рэмзи и Или, совершенное Жоффруа де Мандевиллем, навлекло на него презрение и страх клириков (но когда граф умер в 1144 году, это не помешало двум религиозным учреждениям вступить в жаркий спор за право торжественно похоронить его бренные останки и молиться за упокой его души)[312].