– Бывает, и так пишут, – сказал Максим, – а бывает, и по-другому. То есть врагов у нее нет?

– Да откуда они возьмутся-то?! Она что, кровавый карлик Чон-Дух Ван из Южной Кореи?! – Озеров усмехнулся. – Я тебе говорю – золотой она человек, редкий. Мало таких. И красивая!.. Если б ей приодеться посовременнее да меньше за всякими подонками ухаживать…

– Ей в кабинет подкинули улику. Да такую, против которой все твои славословия, – чушь и ерунда.

– Какую такую улику? – перепугался сосед.

Озеров рассказал про связку ключей покойного Верховенцева, среди которых был ключ от сейфа, а из этого сейфа украли ни много ни мало полмиллиона рублей. Сосед слушал очень внимательно, даже жевать перестал.

– А она дверь при мне запирала и наутро при мне отпирала!..

– Так может, запасными кто открыл?

– Вот и я хочу выяснить, давала она кому-нибудь ключ от своего кабинета, или, может, теряла недавно, или дубликаты делала!

– Пошли, – распорядился Георгий. – Сама ужинать ни за что не согласится, так мы ее в ковер завернем и доставим.

– Ты бы с ней… поосторожней, Георгий Алексеевич, – посоветовал Максим, поднимаясь из-за стола. – Сам говоришь, она деликатная и книжек много читала. Ты действуй, как в книжках написано.

– Смеешься? – осведомился сосед, но Озеров и не думал смеяться!..

Он уже обо всем догадался – о любви и не-любви, о совпадениях и не-совпадениях, о попытках защитить и помочь, и о том, насколько они неуклюжи, догадался тоже. Он понимал, что ничего не выйдет из этих попыток – Ляле слишком дорога ее книжная трагедия и ее придуманный герой, она ни за что не захочет с ними расстаться ради простой, земной, примитивной жизни и румяного деятельного соседа!..

…У вас правильная любовь? Настоящая?

Что более правильно – книжная трагедия или простая жизнь? Кто более настоящий – длинноволосый небритый гений или румяный сосед?..

– Стой, куда! Мы сейчас через калитку пройдем! Еще родители наши тут калитку устроили, чтоб к соседям быстрей попадать. Отец, бывало, ведро яблок наберет и соседям на крыльцо поставит. У них сад поменьше нашего, и яблони все осенние, ранних нет. Угощали.

Свет в Лялиных окнах не горел, только над крыльцом светила желтая лампочка.

– Наверняка на диване лежит, – пробормотал Георгий. – Она теперь почти все время так. Придет с работы, ляжет и лежит…

Дверь оказалась заперта.

– Что это она? Заперлась! Сроду мы двери не запираем!.. Или это она от меня? Я ей в прошлый раз говорю – на замок закроешься, так я в окошко влезу, долго ли!.. Ляля! Открывай! Открывай, соседка!

И загрохотал кулачищами.

А Озеров вдруг забеспокоился. Что-то его насторожило – то ли безмолвие и чернота дома, то ли свет единственной лампочки, показавшийся тревожным, то ли следы на дорожке, которую равномерно засыпал снег. Их было много, как будто Ляля приходила и уходила несколько раз!.. Или еще кто-то приходил и… уходил?

– Открывай, Ляля! Заснула ты, что ли?..

– Что-то не то, Георгий Алексеевич, – сказал Максим быстро. – Подожди, не грохочи.

Содрав с головы капюшон, он припал ухом к замочной скважине и прислушался. Ему показалось, что изнутри доносятся слабые потрескивания.

Кажется, сосед тоже расслышал, потому что спрыгнул с крыльца и побежал вокруг дома, увязая в снегу. Он добежал до лавочки, вскарабкался на нее, локтем высадил стекло, закрывая от брызнувших осколков лицо шапкой, и зашарил с той стороны в поисках шпингалета. С силой дернул раму раз, другой и, когда она распахнулась, прыгнул в темный дом.

– Ляля!

Вдалеке что-то светилось веселым оранжевым светом.

Расставшись с приезжим режиссером и соседом Атамановым, Ляля зашла в дом и постояла, прислушиваясь к привычным звукам. Шумел котел отопления, и в подполе что-то шуршало – не дай бог, мыши завелись!.. Ляля пристроила на вешалку платок и пальто, мокрые от снега, один о другой стянула башмаки и, не зажигая света, прошла в комнату и легла на диван.

Повезло, что Егор отвлекся на режиссера. Хорошо бы он вообще о ней забыл – навсегда. Она не может и не хочет его видеть, и разговаривать у нее нет сил. Ей нужно пережить сегодня и дожить до завтра, хотя – зачем?.. Зачем доживать до завтра? Чем завтра будет отличаться от сегодня?..

Ромка на репетиции, когда Никифорова нашла эти злосчастные ключи, даже не попытался защитить ее, Лялю. Он не возмутился, не закричал, не стал требовать, чтобы Валерия Дорожкина перед ней извинилась. Кажется, он сказал ей, чтобы замолчала, и отвернулся.

…Так теперь будет всегда. Никто и никогда не станет ее защищать, потому что она никому не нужна. Она и сама себе больше не нужна. Наверное, это трудно понять Юриванычу, который все пытался ей объяснить, что нести ключи следователю никак нельзя, потому что Ляля попадет под подозрение. Но какая разница, попадет она или не попадет?.. Какая разница, что теперь будет с ней?.. Ее, Ляли Вершининой, не стало, и она прежняя никогда не вернется. Новое существо, поселившееся в ее теле – равнодушное, холодное, печальное, – никому не нужно и неинтересно.

Ляля закинула голову. Лежать было неудобно, но она не стала поправлять подушку – зачем?.. Ей и должно быть неудобно. Ей должно быть неудобно, мерзко, одиноко – и это правильно! Это расплата за счастье.

…Кажется, она вчера уже думала об этом.

Дверь заскрипела, и Ляля прислушалась, вынырнув из колючего пледа.

Должно быть, сосед пришел звать ее на водку с жареной картошкой. Или таскать дрова. Или грести снег. Или укрывать розы.

Ромка, милый, зачем ты отдал меня всем этим людям?! Которые знай себе пьют водку и жрут картошку и в руках отродясь не держали ничего, кроме лопаты?!

Ромка, милый, как мне жить среди них после того, как я пожила с… тобой? Ты же такой умный, такой странный. Ты прочел столько книг!.. Мы с тобой разговаривали так, как будто читали их вместе! Ты же все понимаешь и чувствуешь, как я сама.

Ромка, милый, как ты будешь один, без меня? Кого ты будешь смешить и пугать, неожиданно выпрыгнув из-за занавески! Помнишь, как ты напугал меня?! А помнишь, как ты вдруг стал шепелявить и шепелявил весь вечер, а я весь вечер хохотала, так это было весело и похоже на старичка-билетера из нашего театра! Кому ты станешь вслух декламировать «Снег идет и все в смятенье»?!

Со стороны коридора зашуршало, как будто змея проползла.

– Егор, – позвала Ляля, прикрывая пледом рот, – ну что ты там копошишься? Уйди, пожалуйста! Я к тебе не пойду, дорожки чистить не стану, и дрова свои ты сам перетаскаешь, и больше ты ко мне…

Договорить она не успела.

Плед сам по себе вырвался у нее из рук и закрутился вокруг головы и шеи. Сверху навалилось еще что-то, тяжелое и плотное, и не давало ей дышать. Ляля задергалась, вырываясь, но плед держал ее крепко, со всех сторон. Ляля сопротивлялась сначала неуверенно, потом бешено, изо всех сил, и это бешеное сопротивление лишило ее остатков воздуха и сил. В глазах у нее стало светло, как днем, словно разошлись какие-то темные занавесы, и она подумала: все, это все.