– И что? – спросил Ганин снизу. – Помог отец?

– Помог святой отче, смилостивился. И теперь такие письма мне девица пишет – прямо благость, а не письма. Пришла, рассказывает она, в Пустозерск и молилась там дюже горячо. И дальше послал ей батюшка Аввакум под Пустозерском жениха. Хороший пришел жених, крепкой веры. Избу они с Марфой сладили. Живут в кротости. Детишков растят. Собираются вот ко мне в гости. И называет она меня теперь не иначе как «духовный отче святейший Дормидон». Вот как! А ты ко мне с укоризной…

Поп на некоторое время затих, и Ганин, воспользовавшись паузой, осмотрелся. Камера была небольшой, почти квадратной. Один угол ее полностью занимала шконка. Рядом с ней на полу стояло накрытое жестяной крышкой ведро – нужник. На этом убранство и заканчивалось.

Сообщение с миром велось через маленькое оконце в двери. Отворялось оно снаружи, со стороны коридора. Через оконце за арестантами приглядывала охрана и раздавали еду. «Побарабанить в него, что ли? – подумал Ганин. – Посмотрим, что случится».

Может быть, мелькнула в его голове детская мысль, стук в окно камеры запустит неведомую магию и его выбросит, как Алису в Зазеркалье, в другое измерение. Тюрьмы больше не будет, полицейских тоже. Вместе с маленькой Варей они пойдут гулять по зеленому полю. Варя будет смеяться и плести из ромашек венки.

– Без толку стучать, – угадал его мысли отец Дормидон. – Стучи не стучи, тут как в бочке. Наверху даже не услышат. А ежели услышат, тебе же хуже. Исходют дубинками, вот и вся прибыль.

– Умыться бы, – посетовал Ганин.

– Ха! Умыться ему! Я туточки кантуюсь с прошлого воскресенья, и хоть бы раз мыла дали! Уж я и просил их поначалу, и умолял. Братцы, говорю, ну хоть бородень-то дайте помылить и попричесать. Да где там! Сиди, говорят, дед: набуянил, вот и помалкивай теперь. И дюже я поначалу от этого был в расстройстве. Что я – обезьяна с нечесаной гривой ходить? И почему это меня, истинно православного человека – а ведь меня святейшим отцом иные называют! – держат тут как зверя бешеного? А потом вспомнил слово Божие и умилостивился. Не одеждами чистыми, но помыслами милы мы Отцу нашему, сказано в Писании. И чрез темницу сам Сын Его прошел, и апостолы Его, и святые отцы. И, стало быть, дает мне Боженька великое счастие – пройти их тропой и принять на себя муки узилища.

Отец Дормидон, свесившись, пошамкал губами. Было видно, что мысль о том, что он идет тропой святых, доставляет ему удовольствие.

– Тем более что мне-то, грешному, почитай, всего пятнадцать ден и дали, – заключил он. – Да из тех я уж пять ден как отсидевши.

– Пятнадцать дней? – Ганин, уж на что было пусто и темно в его душе, а все же ухмыльнулся. – Матерая ты уголовщина, дед! Это за какие дела?

– За веру истиннаю! – проникновенно произнес отец Дормидон и перекрестился. – Ну, и грешен был чуток, каюсь, – здоровый глаз его моргнул. – Дело было в прошлое воскресенье. Пришед я опосля заутрени на ярмарку в районный центр. Хожу я на нее испокон веков: хлебушка покупаю, молочка, медку. И сделавши дела свои, захожу я затем обычно в трактир к Марьюшке. Ибо сказано в Писании: шесть дней трудись, а в седьмой отдыхай. И, значит, разговелся я у Марьюшки в тот день больше обычного. Совратил меня черт! И по выходе послал мне нос к носу Власия, попа местного. И дернул меня за язык его подначить. А ну-ка, говорю, Власий, покажь, как крестишься! А Власий и давай троеперстное знамение класть. Помилуй, говорит, Господи, Дормидона, раба твоего неразумного. Это я-то, спрашиваю, неразумный? Это ты, б…ин сын, и окрестить себя не умеешь! Двумя перстами наши предки крестились! Двумя! А не тремя, как ты! И троеперстие твое, говорю, от диавола! И неразумный, стало быть, не я, а ты! И после этих слов схватил я Власия за власы – благо влас много на голове его – и давай таскать по двору. Учись, кричу, грамоте, отступник! Учись, как надо персты во славу Божию класть. Ну, Власий, не будь дурак, мне и залепи кулаком под глаз. А кулак у Власия, не совру, как гиря. Да и сам Власий – восемь рук в обхват. Закружило тут меня, в голове почернело, пропадаю, думаю. А тут-то черт черенок от лопаты мне в руку и всунь! И черенком этим я Власия и огрел! И как стоял Власий, так и рухнул замертво. И разъехались мы с ним в разные стороны: меня в тюрьму повезли, его в больницу, возвращать в чувствие. А через день приходит ко мне в тюрьму главный полицейский. Скажи спасибо, говорит, что Власий выжил и что отказался он на тебя, старого беса, заявление писать. А то бы уехал ты, дед, не на пятнадцать суток, а на все пятнадцать лет! А я его перекрестил и отвечаю: за истинную веру, ваше благородие, я готов и на двадцать лет, и во огнь! Так что ступайте с Богом и дайте мне ношу свою понести. И вот отсидел я уже пять ден. И осталось их, стало быть, еще десять…

Ганин задумался, сколько осталось сидеть ему. Кузьмич, Фока, фээсбэшники, приехавшие за танком в лес, – их тени сгрудились теперь у его шконки и корчили рожи. «Допрыгался! – шипел змеей Кузьмич. – А ведь я, Ганин, предупреждал!» «Получил! Получил! Получил! – хохотал гиеной Фока. – Получил наш Андрюшенька щелчок по лбу!» «Посадим! Посадим всех!» – ревели голодными медведями сотрудники ФСБ. Из круговерти лиц вдруг выскочило Серегино – недоуменное, с выпяченной, как у дурачка, губой. «Как же это, Андрей? – спросило розовым мякишем рта. – Что ж это делается-то, а?» И вдруг лопнуло, брызнуло во все стороны хохотом и жаром.

– Да ты не слушаешь меня! – отец Дормидон толкнул Ганина в плечо, и мир вернулся на место. С треском продолжал биться в решетку лампочки мотылек. Голова попа, блестя одним глазом, по-прежнему свисала с верхней койки.

– Тебя слушай не слушай, все равно не отстанешь, – пробурчал Ганин. – Кровь-то в голову не прильет?

– Не прильет, – отмахнулся поп. – Веру нашу, говорю, в народе зовут староверской. Но зовут ее так, потому что народ наш темный.

Голова попа на секунду исчезла, заскрипели пружины кровати. «Бок чешет», – догадался Ганин. Затем голова появилась снова.

– Клопы, – поморщившись, пояснил поп. – Ночью сам узнаешь. Вот, казалось бы, государственное здание – значит, должна быть санитария и дезинфекция, ан нет! Плодятся твари в сыром климате, а этим погонникам наверху хоть бы что. Плодятся, ну и пусть плодятся, пусть кусают батюшку. А все почему? – Поп поднял, а точнее сказать – свесил указательный палец. – А все потому, что нет у нашего государства головы. Потому что захватили черти Москву!

Он ойкнул, запустил руку под рясу и, покопавшись в ее складках, продемонстрировал Ганину свою ладонь. На пальцах, кровяные, коричневели остатки насекомого. Даже раздавленное, оно продолжало дергать лапками.

– Вишь? Их здесь тьма-тьмущая. Тьфу, проклятые! Вот ведь дал испытание Господь. А все потому, что не надо было Власия черенком бить, – отец Дормидон стряхнул убитого клопа в темноту. Ганину показалось, что упало на него, но в темноте было не разглядеть. – Кулаком его надо было, дурака, кулаком!

Поп послюнявил пальцы, потер.

– Сначала как было: пришел на Русь с благой вестью апостол Андрей. Заповедал: креститесь, братия, двумя перстами. Ибо два перста есть напоминание, что две природы слились во Христе: божия и человечья. А три согнутых перста есть Святая Троица. И пойте во славу Господа аллилуйю дважды. И говорите, что веруете в Сына Божьего, рожденна, а не сотворенна[1]. Так провозгласил апостол Господню волю.