— Но ваш старый дом — он был замечательный, — сказала я, — Я всегда останавливаюсь на него посмотреть, если оказываюсь в тех краях. Вот и на прошлой неделе проходила мимо него на обратном пути от миссис Фудзивара.

Я подумала, что Огата-сан меня не слышит. Он по-прежнему молча смотрел в окно, но наконец проговорил:

— И как он выглядит, этот старый дом?

— О, почти как раньше. Новые жильцы должны быть довольны тем, в каком виде оставил его отец.

Огата-сан слегка повернулся ко мне:

— А как там азалии, Эцуко? Азалии все еще растут у входа?

Яркое солнце мешало мне видеть его лицо, но по голосу я чувствовала, что он улыбается.

— Азалии?

— Да нет, с какой стати ты должна о них помнить? — Огата-сан повернулся к окну и раскинул руки. — Я посадил их у входа в тот самый день. В тот день, когда все окончательно решилось.

— А что решилось в тот день?

— То, что вы с Дзиро поженитесь. Но об азалиях я никогда тебе не говорил, и потому нелепо с моей стороны ожидать, что ты должна о них помнить.

— Вы посадили азалии для меня? Чудесная мысль. Но нет, вы ни разу о них не обмолвились.

— Видишь ли, Эцуко, ты сама о них попросила. — Он снова повернулся ко мне. — Собственно, ты прямо приказала мне посадить их у входа.

— Что? — Я рассмеялась. — Я вам приказала?

— Да, ты мне приказала. Словно я был нанятый садовник. Ты не помнишь? Когда я уже решил, что все наконец улажено и ты в итоге станешь моей невесткой, ты мне заявила, что остается еще одна малость — ты не желаешь жить в доме без азалий у входа. И если я не посажу азалии, тогда все отменяется. Что мне было делать? Я тут же пошел и посадил азалии.

Я засмеялась:

— Теперь, когда вы сказали, я вспомнила: да, что-то такое было. Но что за глупости, отец: я никогда вас не заставляла.

— Заставляла, Эцуко, заставляла. Ты сказала, что не желаешь жить в доме без азалий у входа. — Огата-сан отошел от окна и снова сел напротив меня. — Словно я был нанятый садовник.

Мы оба рассмеялись, и я стала разливать чай.

— Азалия всегда была моим любимым цветком, — сказала я.

— Да, ты так и говорила.

Я разлила чай, и мы немного посидели молча, следя за паром, поднимавшимся над чашками.

— Я и понятия тогда не имела, — сказала я. — То есть, о планах Дзиро.

— Да.

Я придвинула тарелку с мелким печеньем поближе к чашке Огаты-сан. Оглядев его с улыбкой, он произнес:

— Азалии выросли прекрасные. Но к тому времени вы, конечно, уже переехали. Все же совсем неплохо, когда молодые пары живут отдельно от родителей. Взгляни на Кикуко и ее мужа. Они бы очень не прочь обзавестись собственным уголком, но старик Ватанабэ даже и думать об этом им не разрешает. Сущий тиран.

— Я теперь вспомнила, — сказала я, — на прошлой неделе я видела азалии у входа. Новые жильцы должны со мной согласиться. Азалии у входа — это самое важное.

— Я рад, что они все еще там. — Огата-сан отхлебнул из чашки, потом вздохнул и сказал с усмешкой: — Ну и тиран же этот Ватанабэ.

Сразу после завтрака Огата-сан предложил мне пойти посмотреть Нагасаки — «как это делают туристы», сказал он. Я тотчас же согласилась, и мы поехали в город на трамвае. Помню, побывали в картинной галерее, а потом, незадолго до полудня, отправились к монументу мира в большом общественном парке почти в центре города.

Парк обычно называли парком Мира (я так и не дозналась, назывался ли он так официально), и действительно, несмотря на детские крики и птичий щебет, огромное зеленое пространство сохраняло атмосферу торжественности. Привычные украшения, вроде кустарников и фонтанов, были сведены к минимуму, что создавало ощущение строгости; над всем парком главенствовали необъятное летнее небо и сам мемориал — массивная белая статуя в память погибших при атомной бомбардировке.

Статуя напоминала какого-нибудь греческого бога, сидевшего с распростертыми руками. Правой рукой он указывал на небо, откуда упала бомба, другой — протянутой налево — предположительно сдерживал силы зла. Глаза фигуры были молитвенно закрыты.

Мне в статуе всегда чувствовалась некоторая неуклюжесть, и я никак не могла мысленно связать ее с тем, что происходило в день бомбардировки и в последующие ужасные дни. Издали фигура выглядела почти комической, напоминая собой полисмена — регулировщика транспорта. Для меня она была просто статуей — и ничем другим, и, хотя многие жители Нагасаки высоко ценили ее как некий символ, общее ее восприятие, подозреваю, сходствовало с моим. И теперь, случись мне подумать об этой большой белой статуе в Нагасаки, я прежде всего вспоминаю о посещении тем утром парка Мира с Огатой-сан и о той самой почтовой открытке.

— На картинке статуя выглядит совсем не такой внушительной, — помню слова Огаты-сан, когда он рассматривал почтовую открытку, только что им купленную. Мы стояли с ним ярдах в пятидесяти от монумента. — Я уже давно собираюсь послать открытку, — продолжал он. — Поеду обратно в Фукуоку со дня на день, но, думаю, послать ее все-таки стоит. Эцуко, у тебя есть ручка? Наверное, стоит отправить ее прямо сейчас, иначе непременно вылетит из головы.

Я нашла ручку у себя в сумочке, и мы сели на ближайшую скамейку. Мне показалось любопытным, почему Огата-сан, держа ручку на весу, так пристально вглядывается в чистую сторону открытки. Я заметила, как он раза два бросал взгляд на статую, словно бы в поисках вдохновения. Наконец я не выдержала:

— Вы пишете в Фукуоку какому-то другу?

— М-м, просто знакомому.

— У отца очень виноватый вид. Интересно, кому бы это он мог писать.

Огата-сан удивленно вскинул на меня глаза, потом громко расхохотался:

— Виноватый вид? Неужто?

— Да, очень виноватый. Интересно, что такое отец замышляет, когда никто за ним не следит.

Огата-сан продолжал громко, от души смеяться — и так неудержимо, что скамейка затряслась. Немного успокоившись, он выговорил:

— Ладно, Эцуко, ты меня поймала. Застукала за письмом к подружке. — Он употребил английское слово «герл-френд». — Застала с поличным. — Он снова прыснул.

— Я всегда подозревала, что отец ведет в Фукуоке бурную жизнь.

— Да, Эцуко, — Огата-сан все еще веселился, — самую бурную жизнь. — Он шумно перевел дыхание и снова опустил глаза на открытку. — Видишь ли, я и вправду не знаю, что написать. Может быть, так и послать — без единой строчки. Мне, собственно, хотелось только описать ей, как выглядит мемориал. Но это опять-таки, наверное, слишком фамильярно.

— Что ж, отец, я вряд ли смогу что-то вам посоветовать, пока вы мне не объясните, кто эта таинственная дама.

— Эта таинственная дама, Эцуко, содержит в Фукуоке маленький ресторанчик. Он почти рядом с моим домом, и я часто хожу туда ужинать. Иногда с ней беседую, она довольно приятная особа, и я обещал, что пришлю ей открытку с видом мемориала мира. Боюсь, что добавить к этому нечего.