В романе Виктора Гюго «Отверженные» это сооружение, убежище Гавроша, описывается так:

«Лет двадцать тому назад, в юго-восточном углу площади Бастилии, близ пристани, у канала, прорытого на месте старого рва крепости-тюрьмы, виднелся причудливый монумент, исчезнувший из памяти парижан, но достойный оставить в ней какой-нибудь след, потому что он был воплощением мысли “члена Института, главнокомандующего Египетской армией”.

Мы говорим «монумент», хотя это был только его макет. Но этот самый макет, этот великолепный черновой набросок, этот грандиозный труп наполеоновской идеи, развеянной двумя-тремя порывами ветра событий и отбрасываемой ими все дальше от нас, стал историческим и приобрел нечто завершенное, противоречащее его временному назначению. Это был слон вышиной в сорок футов, сделанный из досок и камня, с башней на спине, наподобие дома; когда-то маляр выкрасил его в зеленый цвет, а небо, дождь и время перекрасили его в черный. В этом пустынном открытом углу площади широкий лоб колосса, его хобот, клыки, башня, необъятный круп, черные, подобные колоннам, ноги вырисовывались ночью на звездном фоне неба страшным, фантастическим силуэтом. Что он обозначал – неизвестно. Это было нечто вроде символического изображения народной мощи. Это было мрачно, загадочно и огромно. Это было исполинское привидение, вздымавшееся у вас на глазах рядом с невидимым призраком Бастилии.

Иностранцы редко осматривали это сооружение, прохожие вовсе не смотрели на него. Слон разрушался с каждым годом; отвалившиеся куски штукатурки оставляли на его боках после себя отвратительные язвины. “Эдилы”, как выражаются на изящном арго салонов, забыли о нем с 1814 года. Он стоял здесь, в своем углу, угрюмый, больной, разрушающийся, окруженный сгнившей изгородью, загаженный пьяными кучерами; трещины бороздили его брюхо, из хвоста выпирал прут от каркаса, высокая трава росла между ногами. Так как уровень площади в течение тридцати лет становился вокруг него все выше благодаря медленному и непрерывному наслоению земли, которое незаметно поднимает почву больших городов, то он очутился во впадине, как будто земля осела под ним. Он стоял загрязненный, непризнанный, отталкивающий и надменный – безобразный на взгляд мещан, грустный на взгляд мыслителя. Он чем-то напоминал груду мусора, который скоро выметут, и одновременно нечто исполненное величия, что будет вскоре развенчано.

Как мы уже сказали, ночью его облик менялся. Ночь – это стихия всего, что сродни мраку. Как только спускались сумерки, старый слон преображался; он приобретал спокойный и страшный облик в грозной невозмутимости тьмы. Принадлежа прошлому, он принадлежал ночи; мрак был к лицу исполину.

Этот памятник, грубый, шершавый, коренастый, тяжелый, суровый, почти бесформенный, но, несомненно, величественный и отмеченный печатью великолепной и дикой важности, исчез, и теперь там безмятежно царствует что-то вроде гигантской печи, украшенной трубой и заступившей на место сумрачной девятибашенной Бастилии, почти так же, как буржуазный строй заступает на место феодального. Совершенно естественно для печи быть символом эпохи, могущество которой таится в паровом котле. Эта эпоха пройдет, она уже прошла; люди начинают понимать, что если сила и может заключаться в котле, то могущество заключается лишь в мозгу; другими словами, ведут вперед и влекут за собой мир не локомотивы, а идеи. Прицепляйте локомотивы к идеям, это хорошо, но не принимайте коня за всадника.

Как бы там ни было, возвращаясь к площади Бастилии, мы можем сказать одно: творец слона и при помощи гипса достиг великого; творец печной трубы и из бронзы создал ничтожное.

Печная труба, которую окрестили звучным именем, назвав ее Июльской колонной, этот неудавшийся памятник революции-недоноска, был в 1832 году еще закрыт огромной деревянной рубашкой, об исчезновении которой мы лично сожалеем, и длинным дощатым забором, окончательно отгородившим слона».

Действительно, во время Июльской революции 1830 года слон был разрушен, а на его месте был возведен монумент, названный Июльской колонной. Именно его-то Виктор Гюго презрительно и называет «печной трубой».

В 11-м округе Парижа находится авеню Парментье (avenue Parmentier), идущая от площади Леон Блюм (place Léon-Blum) до авеню Клод Велльфо (avenue Claude Vellefaux).

Антуан-Огюст Парментье был великим человеком, сыгравшим огромную роль в истории Франции и всего человечества. Главная его заслуга состоит в том, что именно он сумел убедить французов, что картофель – это не порождение дьявола, не корм для скота, а прекрасный пищевой продукт, спасший в голодные годы миллионы людей.

Этот человек в юном возрасте остался сиротой и был вынужден заняться фармацевтикой, поступив учеником к аптекарю. В двадцатилетнем возрасте, во время Семилетней войны, Парментье служил помощником военного аптекаря во французской армии. Вскоре, будучи ранен, он попал в прусский плен. Жизнь в плену была не из легких, и в течение нескольких лет Парментье вынужден был питаться тем, что пруссаки давали на корм свиньям. В частности, он питался картофелем, который в то время во Франции назывался «земляным яблоком» и считался ядовитым. Вернувшись в Париж, Парментье продолжил обучение и в 1766 году стал работать в госпитале Дома инвалидов. Там-то он и начал вести свои исследования в области питания и пищевкусовой химии. Благодаря усилиям Парментье, Парижский медицинский факультет объявил картофель съедобным, но церковная община, владевшая землей у Дома инвалидов, наложила запрет на выращивание «бесовской иноземной ягоды», а впоследствии добилась увольнения Парментье.

Но Парментье не пал духом и занялся широкой пропагандой картофеля среди французов. Рекламные трюки, к которым прибегал Парментье, впоследствии стали легендой. Он давал званые обеды, где угощение состояло в основном из блюд, приготовленных из картофеля. На эти обеды он приглашал знаменитостей, таких как Бенджамин Франклин или Антуан-Лоран Лавуазье. На этих обедах даже вино было из картофельной вытяжки.

Будучи в Париже человеком довольно известным, Парментье был вхож к королю Людовику XVI. И вот его-то он и решил склонить на свою сторону, справедливо посчитав, что король станет решающим аргументом в пользу картофеля. Парментье выпросил для себя небольшой участок песчаной земли под Парижем. Распахав «бесплодную» землю, он вверил ей свои драгоценные клубни. Когда картофель зацвел, он собрал букетик цветов и преподнес их королеве.

Как-то на одном из балов придворные дамы обратили внимание на то, что к платью королевы Марии-Антуанетты был приколот букетик необычайно изящных цветов. Дамы от зависти изорвали в клочья свои носовые платки и, прибежав домой после бала, подняли на ноги всех слуг с приказом – во что бы то ни стало разыскать в Париже цветочный магазин, где продают точно такие цветы, какие они видели у королевы. Ведь именно королева задавала тон парижской моде.