class="p1">Прислушаться! Им должно прислушаться к музыке ветра в ветвях хвойных деревьев и в волнах, к музыке этого рая, сотворенного Владыкою Десяти Тысяч Лет, к музыке, в коей исчезает гул голосов и тщеславный шум этого окаянного мира.

11 Айши, Утрата

 Бальдур Брадшо, девятый из одиннадцати детей ланкаширского оловянщика Тайлера Брадшо и его жены Элфтриды, умер, завидев рай, в возрасте двадцати девяти лет.

Весь день он изо всех сил старался вновь испробовать привилегию верховой езды и держаться в седле прямо, притом что, хотя минувшие дни провел пассажиром запряженного буйволами фургона, растертые ноги зажить не успели. Кокс и Мерлин, которые в день его смерти скакали то впереди, то рядом с ним, пытались подправить его осанку, когда маньчжур сделал знак остановиться, ибо вид далекого, окутанного туманами Жэхола был якобы прекраснее всего, что караван лицезрел на пути в лето. Прислушаться! Каравану должно остановиться и прислушаться. Маньчжур приставил ладони к ушам и велел обозу сделать то же самое.

Позднее никто не мог уверенно сказать, почему конь Брадшо, мускулистый тибетский мерин, вдруг заржал, стал на дыбы и в панике галопом ринулся прочь. Одни носильщики портшезов утверждали, будто меж копытами коня метнулся какой-то зверек — лисица, а может, волчонок. Другие не сомневались, что крупные лошадиные оводы сели на растертое подпругой место и больно укусили мерина, вот и все; оводов в эту пору всегда полным-полно, скоту на пастбищах и тягловым лошадям от них житья нет.

Правду знал, вероятно, один-единственный человек, водонос, утолявший в дороге жажду самых ценных животных из кожаных ведер, какие таскал на коромысле, и тогда как раз собирался напоить коня Брадшо, — но он молчал. Ведь и он мог только предполагать, что увиденное им привело к смерти оберегаемого Великим англичанина, и боялся говорить, коль скоро его не спрашивают. Тот, кого оберегал Владыка Десяти Тысяч Лет, не мог, не имел права умереть.

Виноват был ветер. Налетевший сзади порыв подхватил длинный, коричнево-черный хвост коня, взметнул его вверх и на миг раздул темным волосяным веером, который оказался больше усталого всадника. Тот ощутил лишь движение воздуха, но странного веера за спиной не заметил. Только водонос да конь, который, учуяв запах выплескивающейся из кожаных ведер воды, повернулся к водоносу, неожиданно увидали, как за спиной Брадшо широко и грозно взметнулось что-то неведомое. Мерин заржал от ужаса, стал на дыбы и резко припустил галопом, пытаясь уйти от опасности.

Во всяком случае, Брадшо, еще погруженный в созерцание окутанного речными туманами города и, наверно, облегченно вздохнувший из-за остановки, которая ненадолго прервала его борьбу за равновесие, был выброшен из седла, но на мшистую почву не упал: левый его сапог застрял в стремени, и конь на полном скаку протащил седока по зарослям минимум на треть мили. Во время этой панической скачки Брадшо, на свою беду, со всего маху ударился левым виском о скалу или о ствол дерева, поваленного давно забытым ураганом, так что был уже мертв, когда трое конных гвардейцев наконец догнали мерина и остановили.

Брадшо стал последним из трех покойников “часового” каравана, которых путь в Жэхол привел не в звенящую песнями соловьев и дроздов летнюю резиденцию императора, а к смерти. Но если остальные две жертвы — возчик, затоптанный на каменном мосту собственной упряжкой, и носильщик портшеза, скончавшийся от изнеможения, — задержали караван совсем ненадолго и были похоронены так быстро, что за это время даже скотину напоить не успели, то на сей раз, после возбужденной суматохи и нескольких тщетных попыток личных лекарей маньчжура оживить англичанина, весь караван замер в неподвижности. Ведь погиб один из англичан, гость и подзащитный императора.

Хотя Жэхол с его башнями, загнутыми крышами, храмами и павильонами на вершинах холмов, казалось, парил над пеленой тумана совсем рядом и до него наверняка оставалось меньше двух часов пути, маньчжур приказал разбить лагерь на месте несчастья. Ибо законы двора гласили: если смерть настигла человека, который как гость Всемогущего находился под сенью его защиты, надлежало на один день прервать всякое движение и всякую работу, а стало быть, не дозволялось ни идти дальше, ни ехать, ни плыть.

Хочешь не хочешь, снимай ярма с упряжных буйволов, покидай портшезы и ставь их длинными рядами, расседлывай коней и верблюдов. Даже кораблям в открытом море этот закон предписывал бросить якорь, а в непогоду зарифить все паруса, кроме одного, необходимого, чтобы держаться носом по ветру. Коль скоро смерть унесла жизнь человека из тени императора, вся прочая жизнь на один день должна тоже остановиться.

В сумерках, когда разожгли первые костры, чтобы приготовить еду, и вскоре прибыли гонцы из Жэхола, посланные выяснить, отчего караван не пришел в город, Бальдур Брадшо, обернутый в серый шелк, уже покоился на катафалке перед гранитным утесом, что наутро будет выситься над его могилой. Не вняв англичанам, которые хотели отвезти своего товарища в Жэхол и похоронить там, маньчжур распорядился похоронить упавшего на месте несчастья, под сенью этого утеса, дабы тем самым умилостивить демонов: упавший всадник должен составлять компанию пособничавшим его гибели демонам, пока не поведает им свою историю и не ознакомит их со своей жизнью во всех подробностях, так что они с миром отпустят его туда, где нет уже ни времени, ни целей.

Арам Локвуд тщетно пытался спрятать слезы за сплетенными ладонями, когда без малого три часа стоял на коленях у катафалка Брадшо и бормотал молитвы и призывы, непонятные и его товарищам. В конце концов Кокс уговорил его подняться и пойти к месту ночлега — маньчжура уже насторожили произносимые сквозь слезы, шепотом, возможно опасные для каравана магические заклинания, — и тут Локвуд сказал, что без Бальдура вся треклятая авантюра в Китае, или в Монголии, или где уж они очутились, более не имеет никакого смысла, совершенно никакого. Это злополучное путешествие — просто кара. Он хочет домой.

Джейкоб Мерлин, который еще в Ливерпуле, в Манчестере и Лондоне часами обсуждал технические детали и с Брадшо, и с Локвудом, самыми талантливыми механиками, часовщиками и золотариками компании “Кокс и Ко”, и все равно вечно путал их имена, в этот вечер молчал. Молча он стоял перед окровавленным телом Брадшо, молча, до крови прикусив нижнюю губу, смотрел, как евнухи обмыли покойного и завернули в серый шелк, и теперь молча сидел перед катафалком.

Один только Алистер Кокс делал вид, будто и в печали и замешательстве вполне