— Там состязания в пении начались. А на всей равнине ни одного живого существа нет, кто бы мог с шайтанами Аира соперничать — кроме тебя!

— А я и не отношу себя к равнине! — возразил Удад.

Дервиш рассмеялся и двинулся с ним рядом:

— Ты же человек все-таки, а человек должен когда-нибудь на равнину спуститься.

— Я не спущусь — разве только матушке приятное сделать…

— Куда ты полетишь? Даже соколы в пропасть бросаются. Гнезда у них у всех на вершинах, а умирают они на равнине.

— Ха-ха-ха!

— В небесах одни ангелы умирают. Ты что, ангел?

— Ха-ха-ха!

…Они подошли к одному кружку, сердце в груди Удада забилось в новом ритме. Жар разливался по всему телу, дрожь усиливалась. Он был в лихорадке, но в экстаз не впал.

Уселся в нескольких шагах от кружка поющих. Справа от него сидела вереница надевших чалму призраков. Вся равнина полнилась запахами. Духи, благовония, запахи женского тела… Он не знал, что для женщины нет запаха сильнее и слаще, чем этот запах горного козла, вроде как у него. Что может быть вожделеннее, чем запахи чистых невинниц? Что приятнее голосов певчих дев? Песни-песни… Лихорадка тоже усиливалась. В центре женского круга он разглядел личико в лунном свете. Это лицо он узнал, еще не родившись, а не видел его с той первой встречи. Круглое… Туарегская тафтасет[124]покрывает ярко-красным цветом щеки и губы. На грудь спускаются толстые косы черных как смоль волос. Она не покорилась, высвободила лицо из-под кутавшего голову покрывала, напряглась как струна, откинулась чуть назад, не поддаваясь власти хиджаба[125]. О, господи! Он и не ведал, что в этом искусстве особенного — откуда эти чары, этот соблазн? Словно дикий баран разом кинулся с гор на землю!.. Тело горело, но он продолжал владеть собой.

На грациозном запястье, будто выточенном из эбенового дерева, красовался серебряный браслет, искусно переплетенный из тонких полосок, словно кожаных ремешков. Он впервые видел так мастерски изготовленное изделие. Кузнецы в Аире тоже делают чудеса.

На груди ее покоился амзад. Рисунки при таком бледном свете разобрать было нельзя — слишком часто набегали пылевые облака, но слой кожи казался плотным, наверное — двойной, он обтягивал небольшой яйцевидный корпус инструмента. Размер амзада был немного меньше обычного, а звук тоже был необычен — под стать всей раздававшейся мелодии. Сердце горело — он обонянием чувствовал запах горелого! Его шатало, в ушах раздавался голос райской птицы, напевавшей из кущ:

«Лишь те живые,

что не владеют стадами верблюжьими

Лишь те живые,

что обладают живыми душами!

А хлеб насущный ты будешь есть,

доколе в теле дух жизни есть»[126].

Голос его расколол небеса, и джинны на Идинане вздрогнули и прислушались. Заголосили феи в пещерах Тадрарта, заплясали гурии в неведомом райском саду…

Зараза расползлась, тела благородных мужей запылали огнем. Воцарилась полная тишина, даже старики напрягли слух на брошенном всеми холме. Дети затаили дыхание, прижавшись к матерям.

Ноготки принцессы продолжали грациозно перебегать по божественной струне — такой натянутой, чувственной, тонкой… Опьянение терзало его, сердце разрывала сдавленная, давняя тоска по неведомому. В мелодии его звучали страсть и нетерпение — найти, открыть тайну Сахары и жизни.

Удад еще раз подал голос в ответ на слова обратившейся к нему неведомой птицы:

«О мир, сотворенный для тягот

и для обмана!

Бремя твое не вынести никому,

кроме Идинана.

Он один встречает ветры и

бури без страха.

Ни во что не ставя пустую чалму

из праха!»[127]

Уха качнулся. Следом за ним согнулись Ахамад и трое послушников. Каждый издал из груди глубокий сдавленный вздох, обращая к небесам жалобу на неизбывную тоску и черствость одиночества в бескрайней Сахаре Аллаха. Но Удад воссылал свою пронзительную, смертную печаль еще выше. Она достигла вершин, воспарила над ними, витала в звездном просторе.

Он не видел чистых как роса капель, проступивших в глазах замершей и словно застывшей принцессы. Они скатились на чудесный инструмент, а нервные жаждущие пальцы не остановились — продолжали рвать, словно стремились стереть в порошок совсем истомившуюся струну. Звуки грянули ввысь, прямо к райскому пению. Эта музыка и голос сливались порой воедино в божественной суре, разрывая сердца и заставляя слезы литься от неиспытанного никогда ранее восторга, а порой — амзад отступал, отдавая простор голосу, исходившему из райского сада. Все менялось до наоборот — голос вдруг затихал, оставляя пространство своему чарующему двойнику — бессловесному звуку. Никто во всей Сахаре не знал, почему это одно пение может совершать такие чудеса — повергать во прах величавость аристократов и расплавлять стыд чистых невинниц. Пропадала пропадом гордыня, испарялись обряды и условности. Непримиримые обращались друг к другу, рыдали девушки и госпожи.

И вдруг… он вскочил на ноги!

Вся равнина дрожала, шаталась, издавая в пожаре сдавленные, мучительные вздохи. Удад двинулся по направлению к горе, но дервиш преградил ему путь. Тупо встал перед ним и, отирая тыльной стороной ладони слюну с губ, произнес:

— Ты обещал взять меня с собой в горы и солгал мне. Научи меня, ради Аллаха, пению. Я тебе все прошу, ничего не спрошу, если ты меня только обучишь пению!

…Что это за напасть — слушать болтовню дервиша после того, как преступил порог Неведомого и сделал первый глоток из родника тайн?..

Он попал с ним в трудное положение в людской толчее. Полная луна преклонила колени, грозя погрузить равнину во тьму. Несмотря на это Анай почувствовал: дрожь пробежала по телу, лишь он увидел эти щеки, изрытые оспой. Не только одни черты этого рябого лица привели его в трепет — глаза, его глаза блестели дерзко, источая непонятную. скрытую энергию. Он прошел еще несколько шагов, потом встал и обернулся.

— Ты! — неожиданно для самого себя прокричал он.

Бледный призрак рассмеялся в ответ и приподнял нижнюю часть головного покрывала, закрепляя маску на носу — в насмешку:

— Я.

Анай вздрогнул. Прыгнул ему навстречу и спросил еще раз: