Я скашиваю на него глаза — так, чтобы он понял, что я не обязательно поверю ему, и Син ловит мой взгляд, его черный зрачок улавливает недосказанное. Он кладет ладони под коленки, и впервые с того момента, как мы встретились, он не кажется старше меня, не кажется сильнее меня, он скорее похож на мальчика — такого же, как я.

— Пойми, приятель, мы только гуляем вместе, знаешь, ведь у меня не было других друзей, пока не появился ты. Я имею в виду — посмотри на меня — к таким, как я, не выстраивается очередь, чтобы поговорить. — Я гляжу на него: его глаза такие же черные, как его волосы, как его черная одежда — он похож на ангела смерти, только в военных ботинках, завязанных на икрах. Затем он отводит взгляд, и закашливается. Он кашляет дольше, чем это нужно, и я понимаю, что так он пытается стряхнуть с себя осадок от тех слов, которые он только что сказал.

— Понимаю… знаю, что ты хочешь сказать. — Мне не нужно больше ничего говорить, потому что мы в самом деле понимаем друг друга, мы понимаем, что мы изгои и что мы должны держаться вместе.

— Что ты будешь делать… теперь? Пойдешь домой? — говорит Син.

Я качаю головой.

Я не думал на эту тему, не думал, что мне надо в конце концов решить, черт побери, что делать и куда пойти. Но теперь мне не так паршиво, потому что я сижу здесь не один, теперь все изменилось, уже неважно, что именно я решу предпринять.

— Хочешь, пойдем ко мне? — говорит Син. Его дом неподалеку отсюда. Мы можем пойти пешком и будем там через полчаса. И если я пойду к нему — мне не нужно будет ни о чем думать — ни о чем, где я был, ни о том, куда мне пойти.

— Звучит неплохо, — говорю я, делая последнюю затяжку сигаретой, прежде чем растоптать ее ногой, прежде чем встать, опираясь на контейнер, прежде чем уйти от мерцающего света торгового центра вместе с другом.

22 часа 43 минуты. Вторник

— Син! Открой дверь, Син!

Его мать держится за ручку двери, поворачивает ее, дергает замок, который ведет себя не совсем так, как ей хочется.

— Черт! — говорит Син, потому что по пути я ему рассказал, как я сбежал вчера из дому. Вот почему мы пробрались в его дом через окно в спальне, вот почему мы включили приемник громче, чем нужно, чтобы не было слышно двух голосов, доносящихся из дальней комнаты дома.

— Син, я не шучу! Открой дверь!

Я смотрю на Сина, а он смотрит на меня, спрашивая меня глазами, что он должен делать. Я думаю: а что он, в конце концов, может сделать, мы же не можем забаррикадировать дверь шкафом и притвориться, что ничего особенного не происходит.

— Прячься! — шепчет мне Син, будто мы снимаемся в каком-то фильме и я на другом конце провода.

— Куда? — спрашиваю унылым тоном, не оставляющим сомнений, что у меня нет ни малейшего желания прятаться, забираться под его кровать или закрываться в туалете, пока его мать прочесывает дом, как детектив, держа в руках лопатку вместо пистолета. — Просто открой дверь, — говорю я, и теперь его очередь пожимать плечами.

— Секунду, мам! — кричит он, выключая музыку и подходя к двери.

Он поворачивает замок, его мать открывает дверь и заглядывает в комнату, с подозрением щуря глаза.

— Что ты здесь делаешь? — Она принюхивается, как папин пес, когда обнюхивает мои джинсы, чтобы поймать меня с поличным, — Ты что, принимаешь наркотики?

Син отвечает ей, что нет, но это уже неважно, потому что она увидела меня.

— Здравствуйте, миссис Роберте, — говорю я.

Она говорит мне «привет», но по ее лицу я вижу, что она думает о чем-то другом, я это вижу так же отчетливо, как луну, когда ночью лежу в своей кровати и смотрю в окно.

Она знает.

Она говорила с кем-то из моих, и она знает. Мне плевать на это.

Мне кажется, что я бы не пришел сюда, если бы не хотел, чтобы кто-то знал.

— Давно вы здесь? — спрашивает она у Сина, и тот отвечает, что недавно.

Она поднимает бровь, выражая сомнение, пытаясь выяснить, был ли я здесь все это время.

— Мы только пришли, примерно час назади — говорит Син недовольным голосом, потому что ему не верят.

Но его мать больше не слушает — она через всю комнату заметила шишку над моим глазом, она видит ее еще четче, когда подходит к кровати Сина.

— Что случилось? — спрашивает она, протягивая руку, чтобы прикоснуться к моему лицу — почему-то прикосновение делает вещи более реальными.

Я отдергиваю голову.

— Просто подрался, и все… Ерунда.

Она говорит, что это непохоже на ерунду и что она сейчас принесет что-нибудь, что можно приложить.

Я помню, как Рой меня также избил, мой глаз почти совсем заплыл, а вокруг него был сплошной синяк. Я помню, что сказал маме то же самое: — Ерунда. — И помню, как она мне сказала: — Конечно, ерунда, мать твою, — и что если бы я постоянно не пререкался с Роем, он бы не был таким жестоким.

— Просто, блин, делай то, что он тебе говорит! — кричала она, для убедительности грохая стаканом о стойку бара и звучно шлепая босыми догами, удаляющимися в темную пещеру ее спальни.

Я помню, как я думал: если бы она только знала, что он заставлял меня делать, она была бы на моей стороне. Но сейчас я не так в этом уверен, я не уверен а том, что она не знала, не уверен, что здесь всe было не так, как со стариком из магазина, продающим спиртное. Потому что я начал понимать, что был нужен ей только для того, чтобы было легче получать то, что ей нужно, — она позволяла им использовать меня, чтобы самой использовать их.

— Мне кажется, мама знает, — говорит Син.

— Я в этом уверен… — пожимаю я плечами.

— Хочешь, бежим? Мы опять можем вылезти в окно.

Я отвечаю ему, что все в порядке и что я никуда не хочу идти.

Я думаю, он собирался сказать мне, что я сошел с ума, когда вошла его мать со льдом, завернутым в полотенце, и с тюбиком вонючего крема, которым она стала мазать синяк вокруг моего глаза и мою оцарапанную щеку.

Она ничего не говорит, делая это — как медсестра молча обрабатывает рану, а не пациента.

— Держи лед на лице, пока не растает, скоро йолегчает, — говорит она, и я улыбаюсь, говоря ей «спасибо».

Потом она выходит из комнаты, оставив дверь открытой.

Мы с Сином переглядываемся: мы оба знаем, куда она сейчас пошла, звук ее шагов затих у кухни, там, где на стене у них висит телефон. Мы оба знаем, какой номер она набирает.

— Извини ее за это, — говорит Син.

Я отвечаю, что это не его вина. Мы сидим и ждем, а я не могу не думать о том, что меня отправят в кабинет директора и что я буду сидеть и ждать у закрытой двери вместе с секретаршей, ждать, когда меня вызовут, не зная, будет ли мой проступок считаться серьезным или всего лишь странным. Я не знаю, как мой отец воспримет все это, и я не узнаю этого, пока мама Сина не вернется в комнату, и тогда — ей даже не нужно будет ничего говорить — я по ее лицу пойму, что он решил.