— А что такого? — невинно вскидывает брови Бамблби. — Дочь, значит, можно измазать всю, а самой нельзя? Вот эти милые точки совсем не портят твою красоту. Верно же, милая?

Он смотрит на Настю, и та кивает, улыбаясь, а потом и вовсе начинает хохотать, когда Семён, воспользовавшись моим шоком, ставит мне ещё одну точку на лбу и одну на подбородке.

— Ах ты! — выхватываю у него ватную палочку и наугад тычу в лицо несколько раз, попадая куда получается.

— А!

— О Боже! — вскрикиваю, когда понимаю, что с немалой силой ткнула ему прямо в глаз. — Прости! Прости, пожалуйста!

Я подбегаю к нему и убираю его руку от лица, пытаясь посмотреть и оценить нанесённый ущерб.

— Дай посмотрю.

— Уйди, женщина, ты нанесла мне увечье, — отмахивается. — Кому я теперь одноглазый нужен буду? Несчастный инвалид.

— Мне, мне нужен! — Настя спрыгивает со своего стула и обнимает Семёна. — Папочка, тебе сильно больно?

Дочь бросает на меня осуждающий взгляд, заставляя и вправду почувствовать себя жутко виноватой.

— А я? — складываю руки на груди, переходя в оборону. — Вот куда я пойду с испачканным лицом?

— Мам, а давайте вы помажете мне все точечки, которые нужно, и мы все останемся у нас смотреть вечером “Хороший динозавр”? Всё равно же вы с папой тоже в точках, ну?

— Я за, — кивает Семён. Кажется, его ужасная, просто нестерпимая боль уже прошла. — Не, ну хочешь — иди, — смотрит на меня с иронией. — Тебе, в общем-то идёт.

Они с Настей смеются, а я качаю головой. Кажется, сегодня придётся написать Марио, что я не смогу прийти на встречу.

30

Какое-то время назад…

Семён

— Забери заявление, — отец складывает руки на столе и смотрит своим свинцовым взглядом. Давит, к земле прижимает, как обычно.

— Какое именно? — поднимаю брови, невозмутимо глядя на него. — О разводе? Претензию на клинику? Заявление в полицию?

— Ты меня понял, — говорит сквозь зубы, будто плюётся.

“Щенок” добавить забыл.

Только, пап, не щенок я тебе больше. Хватит с меня. Устал.

Заебался.

— А ты озвуч. А же тупой, помнишь?

— Зарина — дочь моего парнёра, если ты запамятовал. У меня уже проблемы, он вчера мне звонил. Она там истерит ему, а он мне, ещё и угрожает. А у меня ещё одна сделка с испанцами на носу.

— Ну так то у тебя проблемы, не у меня, — пожимаю плечами.

— Семён, я бы на твоём месте… — откидывается на спинку кресла и прищуривается. Вижу, что желчь из него так и выплёскивается, заляпывая своими ядовитыми каплями всё вокруг.

Неужели за столько лет он так и не понял, что мне лично на него совершенно плевать. В данным момент разница с последними годами лишь в том, что мне не плевать на самого себя. Появились причины, да, не плыть по течению.

После побега Адамовны у меня сгорел предохранитель, и я отпустил руль. Куда несло, туда и несло. По течению. И на дно бы потянуло — да и похер.

Но теперь у меня появился смысл стряхнуть пыль со старого сундука по имени Семён Радич. Потому что там, в глубине, всё ещё, как оказалось, бьётся сердце.

— Иначе что, пап? — зеркалю его положение, тоже опираясь спиной на спинку. — Чем ты меня попытаешься шантажировать в этот раз? Арину Вера у тебя отсудила, рыжая сучка, дочурка твоего парнёра, не беременная. Нам и суд не нужен был для развода — она шлюха и преступница, жила с любовником, подкупила должностное лицо в клинике и использовала биоматериал без разрешения хозяина. Это преступление.

— О, ты никак юриспруденцию вспомнил…

— Так ты сам меня шантажом там учиться заставил. Ты вообще всё делаешь шантажом, пап. Тебе это ни о чём не говорит?

— Просвети, — складывает руки на груди.

— Ну, к примеру, назови хоть одного человека из нашей семьи, кто бы по собственному желанию сел с тобой за стол ужинать? С самого детства: не будешь посещать семейные ужины — не пойдёшь гулять, на тренировку, репетицию. Не явишься на светский приём — отберу тачку, лишу денег. Меня, Веру, даже мать — только шантажом и угрозами ты можешь склонить к взаимодействию с тобой. А тех, кто пытался воспротивиться, ты лишал самого важного и дорого.

— Бред, — усмехается. — Это вы все трётесь рядом с кормушкой. Тянете и тянете с меня. Взамен могли бы хотя бы создать видимость приличной семьи.

— Видимость, — усмехаюсь. — Это всё, что тебе надо? Да ты же у дочери собственной ребёнка отобрал, чтобы держать её рядом, папа, — качаю головой, в очередной раз пытаясь в принципе вдуматься в этот треш. Уже который год силясь понять — за что он так? — Ты правда думаешь, что хоть кто-то из нас испытывает к тебе тёплые чувства, папа?

Как же по-разному может звучать это “папа”. Моё язык жжёт, слюнуть хочется. И Настино… то самое, первое, совсем недавно произнесённое. Такое невесомое, такое лёгкое, вкусное, несмелое, с лёгким предыханием…

Такое… за которое мир к её ногам положить хочется.

И уж точно сделать всё возможное, чтобы никогда из её уст оно не превратилось в это горькое и жгучее. Которое хочется запить крепким алкоголем, чтобы заглушить отвратный привкус.

Я в то мгновение, когда она, перед кабинетом врача, осторожно взяла меня за руку и посмотрела с бесконечным доверием в глаза, тогда понял, что сделаю всё возможное, чтобы быть для неё лучшим отцом на свете. Не таким, как мой для меня и Веры.

— Всегда есть, чего лишить тебя, щенок, — маска деланного спокойствия слетает. Лицо отца краснеет и начинает блестеть. Вена на лбу вздувается. Он сначала приподнимается в кресле, чтобы швырнуть в меня эту фразу, а потом грузно садится обратно. Смотрит зло, с ненавистью. И как же без любимого “щенок”? Я уж было и заждался. — Всё потеряешь! Всё! Потому что всё, что ты имеешь, моё!

Внутри абсолютное спокойствие. Его очередная психологическая атака не вызывает абсолютно никаких эмоций. Я будто в стеклянной колбе, и всё, что он бросает в меня — отскакивает.

Я уже все решения принял. Пусть угрожает сколько хочет и чем хочет.

— Вылетишь как