Эволюция психической стороны языка была бы невозможна без эволюции мозга. Между тем по своему объёму мозг австралопитека мало отличался от мозга человека. В чём тут дело? Дело не в количестве, а в качестве.

В.П. Алексеев пишет: «Объём мозга австралопитеков не отличается качественно от объёма мозга крупных человекообразных обезьян, но у питекантропов и затем неандертальцев произошло качественное нарастание массы мозга — в первом случае в полтора, во втором случае в два с половиной раза. Исходя из этого, можно сделать вывод, что именно с этими двумя событиями — формированием рода питекантропов и формированием неандертальского вида связаны какие-то этапные новообразования в структуре речевой функции, в языковой стихии» (там же, с. 165).

Эволюция культурной стороны языка.

Язык — продукт культурной эволюции. Как и другие продукты культуры, он развивался от простых структур ко всё более сложным.

Валерий Павлович Алексеев наметил в своей замечательной книге «Становление человечества» три этапа в эволюции языка: «В хронологической динамике речи и языка выделяются три этапа:

1) питекантропы — наличие щёлкающих и носовых звуков, слова — обозначения предметов, лишь в отдельных случаях переходящие в слова-предложения, диалогическая речь;

2) неандертальцы (он рассматривал их как предшественников сапиенсов. — В.Д.) — современная или близкая к современной артикуляция, возможные затруднения в произношении отдельных гласных, овладение простейшей грамматикой и синтаксисом, так называемый телеграфный стиль, появление монологической речи;

3) современные люди (сапиенсы. — В.Д.) — полное овладение современной артикуляцией, дальнейшее развитие структурных категорий языка, продолжающееся посейчас расширение лексики» (там же, с. 186).

Эволюционная лингвистика — наука междисциплинарная. Вот почему говорить о подходах, в ней используемых, приходится в весьма относительном смысле. Опираясь, тем не менее, на принцип доминанты, частно-научные подходы, применяемые в ней, мы можем подразделить на три типа — биологические, психологические и культурологические. Каждый из них имеет соответственную методологическую доминанту — биологическую, психологическую или культурологическую. Так, биологические подходы к решению проблемы глоттогенеза выдвигают на первый план её биологическую интерпретацию. Это вытекает из материала, который лежит в их основе, — животных языков и так называемых языков-посредников.

В современной глоттогенической науке сложилась ситуация, которая в какой-то мере напоминает время второй половины XIX в. К этому времени стало ясно, что компаративистика не в состоянии пролить дополнительный свет на проблему глоттогенеза, как обещал один из её основателей — Якоб Гримм (1785–1863).

9 января 1851 г. Я. Гримм прочитал в Академии наук доклад «О происхождении языка». В этом докладе он осуждал скептиков, которые стали сомневаться во вспомогательной роли компаративистики в решении вопроса о происхождении языка. Он говорил: «Этот индогерманский язык должен в то же время дать самые исчерпывающие разъяснения относительно путей развития человеческого языка вообще, может быть, и относительно его происхождения. Они могут быть получены в результате изучения внутреннего строя этого языка, который может быть отчётливо прослежен в своих бесчисленных видоизменениях, принимаемых им в каждом отдельном случае. Я имею право говорить о возможности выполнения исследования о происхождении языка как о проблеме, в удачном решении которой многие ещё сомневаются. Если бы всё же оказалось, что её можно решить, то такие скептики возразили бы, что наши языки и наша история должны восходить к ещё более раннему периоду, чем это возможно сделать, так как вероятно и даже несомненно, что древнейшие памятники санскритского или зендского языков, подобно памятникам еврейского языка или ещё какого-нибудь, который хотят выдать за самый древний язык, на многие тысячелетия отстоят от момента действительного происхождения языка или от момента сотворения рода человеческого на земле» (Звегинцев В.А. История языкознания XIX и XX веков в очерках и извлечениях. Часть I. М: Учпедгиз, 1960, с. 56).

Как видим, один из патриархов сравнительно-исторического языкознания и к середине XIX в. сохранил надежду на то, что компаративистика может оказаться полезной для решения проблемы глоттогенеза, но даже и у него мы обнаруживаем биологические пристрастия. Он сравнивает язык с деревом: «Разве язык в благоприятных условиях не расцветает, подобно дереву, которое, не будучи ничем стеснено, пышно разрастается во все стороны? И разве не перестаёт развиваться язык и не начинает хиреть и мертветь, как хиреет и сохнет растение при недостатке света и земли?» (там же).

Самый мощный крен в сторону биологии сделал в шестидесятые годы XIX в. немецкий компаративист Август Шляйхер (1821–1868). Его биологическая концепция языка складывалась под непосредственным влиянием Чарлза Дарвина. Вдохновлённый дарвинизмом, он стал уподоблять языки живым организмам. Продуктивность подобного уподобления бесспорна: благодаря ему, А. Шляйхер стал автором «Компендиума сравнительной грамматики индоевропейских языков» (1862), в основе которого лежит биологический образ — родословного древа индоевропейских языков. Но очевидны у А. Шляйхера и издержки чрезмерного сближения языкознания с биологией. Как проявление явного биологического экспансионизма в его лингвистической теории выглядит, например, следующее его утверждение: «Жизнь языка не отличается существенно от жизни всех других живых организмов — растений и животных. Как и эти последние, он имеет период роста от простейших структур к более сложным формам и период старения, в который языки все более и более отдаляются от достигнутой наивысшей ступени развития и их формы терпят ущерб» (там же, с. 96). Биологический экспансионизм привёл А. Шляйхера к преувеличению роли климатического фактора в изменении языка, к прямолинейному приложению дарвиновской категории борьбы за существование к описанию языковой истории и т. д.

Если даже в компаративистике во второй половине XIX в. мы видим движение в сторону сближения языкознания с биологией, то нет ничего удивительного в том, что в философии языка это сближение стало осуществляться в ещё более стремительном темпе, поскольку эта наука имеет междисциплинарный характер. Дело дошло даже до того, что появилось мнение, что проблема глоттогенеза должна быть вообще вынесена за пределы лингвистической науки и решаться в рамках других наук — в первую очередь в эволюционной биологии.

В 1866 г. Парижское лингвистическое общество вписало в свой устав пункт, запрещающий его членам рассматривать вопросы, связанные с происхождением языка. Французов поддержали англичане. В 1873 г. президент Лондонского филологического общества Александр Эллис заявил: «Я считаю, что подобные вопросы не относятся к собственно филологическим» (Донских О.А. Происхождение языка как философская проблема. Новосибирск: Наука, 1984, с. 95).