— Ну что, хлестнуть тебя? — спросил Дир.

— Нет, — ответил Хелье. — Нужно будет — сам себя хлестну.

— А меня?

— А для тебя есть баньщик, ежели очень хочется. А то можно Годрика позвать.

— Шутишь?

— Почему же?

— Вот ведь шведы какие странные, — удивился Дир. — Неужто я позволю холопу себя веником бить!

— А баньщик?

— А что баньщик? Баньщик ремесленник. Что, в Швеции позволяют холопам… много?

— По-разному, — ответил Хелье, подумав. — Но, вроде бы, предрассудков меньше.

— Предрассудки бывают у христиан, — наставительно объяснил Дир, глядя на нательный крестик Хелье. — У людей же благородных бывают устои. Если холопьев не воспитывать и в строгости не держать, они свое место забудут, и в мире настанет путаница.

— И все пойдет прахом, — добавил Хелье.

— Именно. Неизвестно будет, кому воевать, кому сеять, кому править. Свое место всем надо знать, на этом все и держится.

— В общем, именно это и есть главный план Содружества Неустрашимых, как я понимаю, — заметил Хелье.

— Нет, — возразил Дир. — Содружество действительно заботится об иерархии. Вот только в ихней иерархии, заметь, самыми главными являются шесть варангских семей.

— А женщины?

— Что — женщины?

— Где они в справедливой иерархии?

— При чем тут женщины? — удивился Дир. — У женщин своя иерархия. Они сами по себе.

Хелье решил не оспаривать эту точку зрения.

— А все-таки скажи мне, — попросил Дир. — Как ты в Новгород попал? Я понимаю — Киев. Но какие дела у человека могут быть в Новгороде.

— Тебя я верю, — ответил Хелье. — Знаю, что не выдашь. И поэтому скажу. Сказать?

— Скажи.

— По поручению.

— Не понял.

— У меня было поручение к Ярославу.

— Ну да! От кого?

— Не имею права говорить. А теперь у меня новое поручение.

— К кому?

— К Владимиру.

Дир посмотрел на него с таким неподдельным уважением, что еще три дня назад Хелье стало бы стыдно.

— Вообще же, — добавил он, мрачно, почти физически ощущая пустоту в душе, — морока вышла с этими поручениями, и деньги пропали по пути, но тут уж ничего не поделаешь. Я не ради денег взял на себя поручения.

— Это-то как раз понятно, — заметил Дир с еще большим уважением и понимающе закивал.

Если понятно, то объяснил бы мне, чего уж там, подумал Хелье.

— А ты бы… не замолвил бы за меня словечко? — спросил Дир, понижая голос. — Как увидишь Владимира? Чтоб меня в дружину взяли без… э… проволочек всяких и интриг?

— Попробую, — равнодушно ответил Хелье. — Обещать ничего не могу.

— Да, конечно, — поспешно уверил его Дир. — Ну, брат Хелье, изумил ты меня. Восхищен я тобою. Мало того, что ты мне жизнь спас… а насчет денег — бери у меня, сколько хочешь! У меня много. В случае чего, пошлю Годрика в Ростов, к отцу, он еще привезет.

Теперь уже Светланка лупила Анхвису веником, явно получая от процесса хвоеволие, а Анхвиса подвывала, «Ой-йой-йой!» но видно было, что и ей приятно.

— Эка бабы оттягиваются, — заметил Дир одобрительно. — Бабам, заметь, много ли надо. Правильно, пусть, устали небось.

Хелье заметил, что, несмотря на худобу, Светланка прекрасно по-женски сложена. Грудь маленькая, но выпуклая. Прекрасная тонкая талия. Пышные ягодицы. Красивые бедра. Изящные щиколотки. Анхвиса в раздетом виде оказалась такой же нескладной, как в одетом. Помимо жира и общей массивности, в ней было слишком много прямых линий. Отсутствовали икры и талия, отсутствовал подъем, плечи широкие, грудь отвислая, шея короткая. Возможно, все это компенсировалось в ней добротой, либо расторопностью, не зря же Дир ее выбрал, предпочтя большому количеству куда более красивых женщин, наличествующих в славянских землях.

В предбаннике в двух бочонках содержалось отвратительное пиво. На гвозде висели простыни, в которые следовало заворачиваться.

У польского князя было жизнерадостное лицо человека, который умеет во всем находить самое главное, а на остальное не обращать внимания. Высок и крепко сбит был сорокавосьмилетний Болеслав, и для деятельного правителя и полководца непростительно красив. Живые серые его глаза сверкали, белоснежные ровные зубы обнажались в обаятельной улыбке, длинные русые волосы эффектной волной падали на плечи, и даже непомерные польские усы под точеным носом нисколько его не портили. Женщины таяли при его появлении, и даже мужчины, обыкновенно настораживающиеся в присутствии опасного конкурента, прощали Болеславу решительно все. У него была репутация бабника, но мужья совершенно не огорчались, когда он заговаривал с их женами, разве что грозили женам после этих разговоров, мол, ты смотри мне тут.

В одежде франкского вельможи, дабы не возбуждать лишний раз политические страсти, в сопровождении всего лишь двух своих приближенных, Болеслав прибыл ранней весной в Вышгород, нанес несколько визитов, а затем по широкому, укрепленному по римскому способу хувудвагу полетел в Киев. Молодое его сердце отчаянно билось в широкой груди, дыхание захватывало. В небывалом волнении направил он коня по знакомой петляющей улице вверх, на Горку, где возвышался величественной громадой Десятинный Храм. Проехав через Храмовую Площадь с несимметричной группой каменных византийского вида построек и деревянной, но роскошной, школой, где греческие наставники, плохо ориентирующиеся в окружающем мире, учили отвлеченным премудростям бестолковых отпрысков болярских родов, Болеслав со спутниками приблизился к воротам детинца, соскочил с коня, и бросил поводья одному из сопровождающих. Двое стражников у ворот, очень молодые люди с высокой степенью служебного рвения в глазах, подозрительно уставились на Болеслава.

— Поручение? — спросил один из них.

— Ну а как же, — весело отозвался Болеслав. — Поручаю тебе доложить Владимиру, что лично Шарлемань прибыл только что к нему из Вердана, вот с такими усами.

Стражник проигнорировал просьбу и ровным тоном спросил:

— Грамота есть за подписью?

— Не валяй дурака, парень, — сказал Болеслав. — Я Шарлемань. Уж сказано тебе.

— Ничего не могу сделать, — стражник покачал головой. — Без грамоты нельзя.

— Чего нельзя?

— Ничего нельзя.

— Совсем ничего?

— Совсем.

— А если за деньги?

Стражники нахмурились.

— Это как же? — спросил говоривший ранее.