Обнаружив, что положил свой бокал в карман, я подумал, что неплохо бы выпить еще. Не вставая, потянулся к ящику и достал бутылку. Мне понадобилось несколько минут, чтобы взять штопор и откупорить ее. Я наполнил бокал, пролив несколько капель себе на брюки и на пол. Выпил вино залпом и снова налил.

В подвале было холодно, и запах, который я определил как сернисто-туманный, заметно усилился. Я вздрогнул и поднял воротник пальто. Не похож ли этот подвал на газовую камеру, подумалось мне. Вино тоже показалось мне холодным, резким, терпким на вкус, короче, каким-то незнакомым. От него оставался неприятный привкус. У меня немного закружилась голова и странно сдавило живот, уж не знаю, то ли от страха, то ли от несварения.

Внезапно сверху донесся шум. Я мгновенно вскочил и отступил на несколько шагов по неровному полу подвала. Сердце у меня стучало, словно гонг. На лестнице появилась фигура. Сначала в полумраке я не мог разглядеть, кто это. Затем узнал Гонорию Кляйн. Мы уставились друг на друга. Сердце у меня по-прежнему отчаянно билось, и на минуту я увидел себя со стороны — высокого, ссутулившегося мужчину с поднятым воротником пальто, растрепанными волосами, расширенными от изумления глазами и рядом с ним пролитое вино. Мне было трудно начать разговор.

Гонория Кляйн спустилась еще на две ступеньки.

— А, это вы, — сказала она, — я увидела свет и подумала, что здесь может быть мой брат.

Она стояла на лестнице, руки в карманах твидового пальто, и задумчиво смотрела на меня. Ее глаза сузились, а линия рта сделалась прямой и жесткой.

— Ваш брат в постели с моей женой, — ответил я и добавил: — Я только что принес им вино в спальню.

Гонория Кляйн продолжала задумчиво разглядывать меня. Затем ее лицо немного расслабилось, она приоткрыла глаза, и в них мелькнула ирония.

— Вы герой, мистер Линч-Гиббон, — произнесла она. — Рыцарь безграничного смирения. Трудно даже определить, что с вами делать — не то целовать вам ноги, не то рекомендовать обратиться к хорошему врачу. — Она сказала это тем самым тоном, каким другие говорят: «задать хорошую взбучку».

— Вы любезно согласились познакомить мою любовницу с моим братом, — заметил я. — Это было очень мило с вашей стороны.

— Она сама попросила меня, — откликнулась Гонория Кляйн после недолгой паузы.

— А почему вы с такой готовностью предложили свои услуги? Мне не кажется, что у вас доброе сердце.

Она перестала иронически усмехаться и очень мрачно посмотрела на меня. Эта угрюмость усугублялась меланхолией. Лицо Гонории стало тяжелым и унылым, как на испанских религиозных полотнах, где из тьмы на нас глядят варварские, дикие, но в то же время глубоко одухотворенные и понимающие лики.

— Это не имеет значения, — небрежно проговорила она. — Так, мгновенный порыв. Я подумала, что для нее настало время увидеть кого-то нового.

— Но для меня это имеет значение, — возразил я. — Неужели вы не понимаете, что разрушаете все вокруг? Я был бы вам весьма благодарен, если бы в будущем вы не вмешивались в мои дела.

— Вряд ли мы еще встретимся, — сказала Гонория Кляйн. — Я возвращаюсь в Кембридж и уеду через несколько часов.

— Вы так говорите, словно едете на Северный полюс, — отозвался я. — Вот это бы меня от души порадовало. И не я один вздохнул бы с облегчением.

— Что вы имеете в виду?

— Палмер и Антония отнюдь не в восторге, что вы кружите над ними, как ворон над падалью.

Гонория Кляйн взглянула на меня, и ее лицо на мгновение исказилось. Затем она отрезала:

— Вы пьяны, мистер Линч-Гиббон, омерзительно пьяны, но даже если и трезвы, то просто глупы. Спокойной ночи. — Она повернулась, чтобы уйти.

— Подождите минуту, — окликнул ее я.

То, что случилось потом, может показаться немыслимым, но читатель должен мне поверить — все обстояло именно так. Она остановилась и снова повернулась ко мне. Я поставил ногу на нижнюю ступеньку и схватил ее за руку. Потом потянул вниз, прямо на себя. Она споткнулась, сдвинулась с места, и какое-то мгновение мы стояли рядом у подножия лестницы. Тяжело дыша, я сдавил ей руку, она напряглась и злобно посмотрела на меня. Впоследствии у меня осталось воспоминание, что ее лицо, начиная с этого мгновения, стало совершенно черным.

С внезапным усилием она рванулась от меня и попыталась высвободить руку. Странно, что мое нападение ее не очень-то удивило. Я разжал запястье Гонории и начал выворачивать его, заламывая руку за спину. И тут она с силой ударила меня коленом. Я снова схватил ее за запястье, подняв руку вверх, к плечу. Потом взял ее другую руку. Я услышал, как она с трудом вздохнула от боли. Теперь я стоял сзади, и, когда попробовал надавить на нее покрепче, она тяжело навалилась на меня. И опять ударила меня, на сей раз очень больно.

Я немного разжал ей руку, обвил ее ноги своей ногой и с силой толкнул ее вперед. Она упала на колени, я чуть было не свалился ей на голову и отпустил ее руку. Мы сплелись в клубок и покатились по полу. Я давил на нее всем телом, стараясь отыскать запястье. Она лежала на спине, пихала меня и царапала обеими руками, силясь угодить мне ногой в живот. Гонория боролась как одержимая, но любопытно, что за время нашей короткой схватки ни разу не вскрикнула.

Пальто мешали нам, а я к тому же был очень пьян, что отнюдь не помогало. Она оказалась еще сильнее, чем можно было ожидать. Но мне потребовалось лишь мгновение, чтобы схватить ее за обе руки. Я сдавил их своей рукой и давил на нее, пока она не успокоилась. Я видел ее лицо под своим — черные усики над верхней губой и сверкнувшие белые зубы. Я немного приподнялся и трижды ударил ее свободной рукой. Я бил ее ребром ладони поперек рта. Она закрыла глаза и попыталась увернуться. Это я тоже ясно видел в воспоминании.

Ударив ее в третий раз, я спросил себя, что же я делаю. Я отпустил ее руки и отодвинулся в сторону. Она неторопливо поднялась, а я сел. Моя голова внезапно заявила о своем существовании и страшно разболелась. Не глядя на меня, Гонория отряхнула пальто и по-прежнему медленно поднялась вверх по лестнице.

Минуту я просидел, чувствуя себя ужасно смущенным и растерянным. Затем поднял голову, которая, казалось, готова была расколоться на части, и, шатаясь, встал. Двинулся по ступеням и вышел в холл. Входная дверь была раскрыта, и снаружи плотно, как одеяло, нависал туман — желтый, непроницаемый, дьявольский и совершенно неподвижный. В сыром молчании до меня донеслось эхо удаляющихся шагов. Я выбрался на улицу, немного пробежал за ней, затем остановился и прислушался. Сзади отпечатались мои следы — знак моего неуверенного, спотыкающегося бега по влажному тротуару. Меня окружал удушливый туман, еще более глубокий, чем молчание. Я открыл рот, желая позвать ее, но оказалось, что я забыл ее имя.

«Дорогая. Прости, что вчера я был так пьян. Надеюсь, что с ковра исчезло это свинское пятно. Ты и Палмер вели себя очень достойно. Вы должны позволить мне оплатить чистку ковра. Наверное, я все-таки уеду, но пока не знаю куда. Так что некоторое время не ждите от меня никаких известий. Со мной все в порядке, и обо мне нечего беспокоиться. До отъезда я распоряжусь относительно перевозки части мебели. Буду рад, когда это благополучно завершится. Я, возможно, показался тебе грубым, но не думай, что я не благодарен тебе за участие и внимание. Мне может еще понадобиться твоя помощь, и я был бы последним идиотом, если бы сейчас не оценил твою любовь. Хотя в конечном счете я, пожалуй, не понимаю, что такое великодушие. Но даже если это и не великодушие, то, наверное, очень на него похоже и со временем незаметно может в него превратиться. Ты так не думаешь? Прости меня и терпи меня.