— Зачем сие? — я указал на свежие ивовые прутья.

— Для вразумления отеческого ленивых и нерадивых, — степенно ответил Семён сын Владимиров.

— Что ж это за проступки такие? — вопрос звучал риторически, но уточнить детали стоило.

— Леность сиречь неисполнение уроков учительских, а небрежение — непослушание казателю своему да шалости разные, — поучал подьячий.

— Значит, если задание не выполнить, то накажут? А как же моё звание княжеское рода Рюрика? — в возможность ежедневной порки верить не хотелось.

— Писаны слова святого Иоанна Златоуста в Измарагде: и не жалей, младенца бия: если жезлом накажешь его, не умрёт, но здоровее будет, ибо ты, казня его тело, душу его избавляешь от смерти, — Семейка прямо наслаждался своим положением. — В том будет мне одобрение и от опекуна твово оружничего Богдана Яковлевича, и от царя всея Руси Фёдора Иоанновича, и от всех отцов нашей святой церкви.

— Какие науки изучать станем? — расписание предметов стоило знать.

— Письменность, счёт, читать начнём святые книги на словенорусском, да латынь выучим. Ежели прилежными и понятливыми отроками себя покажете, то и скорописью овладеете, — перечислил всю программу на ближайшие годы придворный учитель.

— Что ж, делать нечего, розги так розги, — притворно согласился я. — Но токмо и наставнику, ежели он хуже воспитанника науку знает, положено наказание за такову оплошность. Да не как юнцам — прутками, а как мужу взрослому — плетьми.

— На кажный вопрос, который решение имеет и человеком постигаем, мною ответ вскоре даден будет, — усмехнулся Семён.

— Хорошо. От яблока отрезать треть, да еще четверть, да пятую часть, да одну шестую, да одну двадцатую, сколько частей в яблоке останется? — задачка вышла убийственной, приведение дробей к общему знаменателю славянским счётом мог осилить только математик незаурядного ума.

Головин ломал голову и чиркал на песке с полчаса, выходил у него остаток то десятая часть, то двадцатая.

— Самому-то, как исчислить, сие ведомо? — чеша затылок, озадаченно поинтересовался подьячий.

— Конечно. — Подойдя к учителю, прошептал ему на ухо: — Ничего не останется, а как считается — татарчонок покажет, таковое даже дикие степняки ведают.

Габсамит, с которым мы пару недель занимались взаимным образованием, он учил меня переводу арабских цифр в славянские, а я его дробям, простым уравнениям, умножению да делению столбиком и лесенкой, оказался козырной картой.

Проследив за его решением на песчаной доске, Семён мало что понял и проверять взялся с помощью черчения круга и измерения длин долей окружности длинной ниткой. Результат новоиспечённого учителя обескуражил, наш ответ к реальности оказался ближе, чем его собственный.

Далее присланному светилу от педагогики для решения была представлена несложная задача с двумя неизвестными, в которой фигурировали гонцы из Москвы в Углич, время в пути и вёрсты.

— Никак нет способа то рассчитать, нету тут числа верного, — наконец вынес свой вердикт Головин.

— Покажи посольскому приказному, каким обычаем сие счисляют, — подал я знак донельзя довольному собой татарскому отроку.

Габсамит резво присвоил неизвестным цифрам буквы греческого алфавита, составил два уравнения и в пять приемов выдал ответ.

На подьячего было больно смотреть, его мнение о себе как о высокообразованном преподавателе трещало по швам.

— Бажен, крикни конюхов с плетьми. Да пусть скамью дубовую тащат покрепче, — на это моё распоряжение Семейка даже не дёрнулся, видимо, физические мучения его пугали меньше, чем моральные, причиняемые невозможностью решить детские задачи для кочевых скотоводов.

Видя такое его состояние, намечавшееся наказание я остановил, к разочарованию всех находившихся рядом, народ смотреть на порку московского приказного сбегался с самых дальних уголков дворца. Попив холодного бражного кваса, Головин пришёл в себя и, изгнав любопытствующих, продолжил уроки.

Выяснив на следующих предметах дико хромающую грамотность, учитель совершенно оправился и, приободрившись, стал поучать, но за розги более не хватался. В общем-то все проблемы состояли в правильном начертании букв и знаков, формальных правил не существовало, каждый писал так, как слышал. Обучение словесности представляло собой разучивание наизусть текстов из Святого Писания да запись под диктовку их же. Зубрёжка мне казалась явно бессмысленной, и я ею успешно манкировал.

Семён, глядя на это, довольно мягко попенял:

— Для учёного человека знание священных книг есть первое дело. Каким образом правоту в письмах и диспутах подтверждать, ежели изречениями апостолов и святых свои глаголы подкрепить не сможешь?

— Логикой докажу, учитель, — услышал он мой ответ.

— Логика есть баловство ума прежде Христа рождённых мудрующих. Наша же крепость — в вере. Верой держится земля Русская, — вздохнул молодой наставник и прибавил: — Коли не изучишь Писания, то по гроб жизни станешь именоваться бесписьменным.

Правописание, несмотря на отсутствие общих правил, мне также не давалось. Где писать букву S — зело, а где Z — земля, где Н — иже, а где I — и, было абсолютно неясно. Также у меня не получалось уразуметь, чем отличается буква «Я» от «юса малого», «У» от «юса большого», «ферт» от «фиты», и зачем нужны в русском языке двойная «В» — W и прочие «пси» и «ижицы». Причём эти буквы ещё и читаться могли по-разному в зависимости от своего места в слове, прям как в каком-то английском, пишем «стол» — читаем «табуретка».

— Зачем одинаковые звуки писать разными буквами? — взбунтовался от такой перегрузки мой разум. — Сократить алфавит, всем проще будет.

— Что ж ты такое речёшь, княже, — возмущению Головина не было предела. — А заветы отеческие и дедовские, а красота говора нашего славянорусского? Пропадёт такой язык, оскудеет, станет словно скоропись дьяческая, в коей множество буквиц пропускают, а иные парой в одну пишут. Как юные отроки понимать будут книги древние да молитвы церковные? Не выдержит эдакова надругательства речь наша, иссякнет, чужим говором сменится, а с ней погибнет Русь, пращурами нам доверенная.

Говорил наставник горячо и убедительно, но память подсказывала, что язык и письменность изменятся, а Россия от этого жить не прекратит. С грехом пополам осилив чтение пары страниц, перешли к короткому диктанту. Написал я его современными моему первому телу буквами и таким же округлым стилем. Разобрать мою писанину Семёну было сложно, и читать текст он заставил меня.

— Вельми складно, хоть и странно звучит. Словеса твои, княже Дмитрий, выглядят нелепо, но за скоропись сойдут, токмо грамотным письмом надобно овладеть непременно, — такой заключительный вердикт вынес учитель.

Следующим днём, в воскресенье, или, по-старорусски, на неделе, прибыл к нам учитель закона Божьего архимандрит Воскресенского монастыря Феодорит. Он посетовал, что не заходил к нам раньше из-за кучи хозяйственных забот. Визита священнослужителя я побаивался, вступать в конфликт с церковью виделось невозможным, а в свои способности прилежно учиться молитвам мне не верилось. Однако старец оказался настроен весьма благожелательно, не стращал и адскими муками за нерадение не грозил. Особое его внимание оказалось уделено Габсамиту; выяснив, что в тереме есть ещё мусульманин и язычник, святой отец предложил их также пригласить на изучение святых текстов. Байкильде напрочь отказался, а бездельничающий Гушчепсе прибрёл от скуки послушать занимательных историй.