Черные очки многих спасают. Не от солнца, нет, а от окружающего кошмара, от взглядов и от общения. Уши заткнуты музыкой, и ты почти свободен. Ты защищен. А мы с Серегой открыто смотрим вокруг налитыми мутью глазами, принимаем укусы и жалим сами. Мы все слышим, мы открыты, и только стойкий аромат перегара служит декоративной оградкой, которую любой при желании может перешагнуть. Но мало кто на это решается. Тридцатипятилетняя женщина-алкоголик плетется за нами и клянчит пива. Она не может поверить, что у Сереги нет больше денег. А я ей не дам. «Береги деньги, Роман, – учит Серега, почмокивая, пытаясь смочить слюною свой высохший рот. – Старайся поменьше пить, ведь это вредно… Ну, понимаешь меня?» Он говорит как старший товарищ, дает мне советы, предостерегает. Он говорит, превозмогая сушняк, дурноту, разжижение, растекание. А вчера он плакал.

Серега плачет. Он плачет всегда, когда напьется. Ему есть о чем плакать, что сказать мне, только мне, ведь больше некому, больше никто не хочет слушать его. Женщина лежит на линолеуме в прихожей, ее дряблые бицепсы отдыхают. Где-то у нее дети, старушка-мать, бывшие мужья и сожители, но она ничего не помнит. День за днем, пробиваясь все дальше, мы пьем. Это похоже на половое влечение: тебе кажется, что вот, вот она та, та единственная, вторая твоя половина, без которой мучился, просто не жил. А потом, потом, когда все… Ты становишься пустым и слабым, ты понимаешь: тебя обманули. Встаешь, собираешь силы и снова ищешь. И вот мы пьем рюмку за рюмкой, пузырь за пузырем, и надеемся доплыть, докатиться до того места, где что-то блеснет. Но – нет, мы на кухне, мы за столом. Всегда, всю жизнь, которая вяло стекает, словно эта мучнистая масса по моему подбородку. «Неужели, Ромка, неужели она только склон, и мы катимся по нему? Или это игра в жмурки, или тропинка, робкая тропинка по чужой пустынной степи? Парк чудовищ, американские горки… Э-эх, Ромка!.. Знаешь, жизнь, мир, люди, все настолько чудесно, что я готов молиться на эти дела. Я готов вообще!.. Понимаешь меня? А с другой стороны, люди могут в одну секунду – всего за секунду! – превратиться из божих подобий в кровожадных зверей и сожрать за одно неугодное слово, за один шаг не туда. А жизнь, сама жизнь, Ромка… Жизнь! Она бьет, бьет, бьет тебя, бьет меня без остановки и жалости. Она становится Майком Тайсоном. Ты понимаешь? Мир опускается и расплющивает, как таракана. Вот так, гляди: чик! – только брызнуло. И эта любовь… Да, я люблю, люблю так, как никогда еще не любил. Последний раз, Роман, самый последний раз, понимаешь?! Мне тридцатник… И я счастлив… Пускай она не хочет, пускай не открывает, я все равно буду. Понимаешь? Я буду, буду!..» Серега валится с табуретки, опрокидывает кухонный столик, все летит в пустоту, в черноту; тарелка с блевотиной у меня на коленях, пригрелась, как домашняя киска. Я сгоняю ее и тоже лечу, во что-то вонзаюсь и замираю. Наступает ночь.

А теперь мы идем на вокзал. Наша женщина тормозит возле каждого киоска, смотрит на пиво и, будто бы начинающий конькобежец, обламывая каблуки, спешит нас догнать. «Серый, всего за две восемьсот! Ну, Серый, ну купи похмельнуться!» Сейчас Серега не замечает ее; если он оглянется, отзовется, увидит бугристое лицо и заплывшие глазки, ее дряблые бицепсы, бледные ноги в синих и фиолетовых жилках, его моментально стошнит. Сейчас, днем, для него есть только Света, Светлана; я боюсь что-то сказать о ней, это будет здесь бесполезно, фальшиво; о ней мы говорим в ином состоянии. Но придет вечер, и женщина-алкоголик – соседка с пятого этажа – заменит Светлану, хоть на секунду, хоть на самую малость временного полета она станет для Сереги близким, родным, единственным существом.

Вот поезд, он стоит на первом пути. Группы отъезжающих и провожающих. Я оборачиваюсь: сзади город, где жил и дышал, и тоже любил, и вижу ее, нет не Светлану. Она ковыляет, страшная и одинокая, лицо искажено обидой и мукой похмелья. За вчерашнее счастье все мы платим похмельем. И я покупаю бутылку дешевой водки; Серега ругается. «Необходимо, Серега, сейчас необходимо». Это вранье, что водку пьют с радостью, залихватски, помногу. Нет, ее глотают через силу, с отвращением, как рыбий жир, как какую-нибудь касторку, горькие порошки. Просто очень и очень надо. Женщина пьет тоже, теперь она успокоилась и молчит. Вот становится жарко, внутри что-то булькает, боль вынули из головы, там мягко постукивает. Серега, жалкий милый Серега часто и нервно затягивается «Примой», смотрит на поезд. Я знаю, о чем он думает, – о том же думает и покойник, когда от него прячут солнце. «А, это, слушай, а может, я не поеду?» Раскрываю паспорт, там лежит билет, пропуск в другой мир, или дешевый билетик в следующую темную комнату. «У? Зачем вообще? Зря же все это. Понимаешь меня?» Серега мотает головой, по его рыжеватой щетине ползет слезинка. «Езжай, Ромыч, тебе надо, ты понял…» Мы не смотрим друг другу в глаза, взгляд скачет по посторонним людям, по чемоданам, тележкам. Нет, ее мы не увидим, она не придет, не придет. И потом мы обнимаемся, и каждый знает: больше нам вместе не выпить, не поговорить, не понять друг друга. «Это, Светланке привет. Ладно?» – «Конечно, Роман. Она расстроится, что ты уехал». Я вру, и Серега врет, но так сейчас надо. Я обнимаю и нашу спутницу, хоть какого, но соратника, необходимого третьего. «Береги там себя, веди себя хорошо», – вырывается из нее, и я послушно киваю, шепчу что-то в ответ, принимая ее хрип за нежные напутствия мамы.

2

– Там был Серега, а здесь появился Леха. Он появился пьяный и злобный и предложил водки. И я стал пить, слушать его. «Это просто дерьмо, – рассказывал он, – такое дерьмо, что я охренел. Я пришел и охренел. Они все думают, что живут, представляешь: они думают, что живут! Они сделали этот мир под себя, и теперь им ништяк. А меня тошнит. О-о-о!.. Надо просто взять ствол и признаться во всем, что я о них думаю!..» Сколько бы ни было вокруг людей, но лишь один из десяти, из ста и даже из тысячи будет пить с вами и выкладывать все без утайки. И всегда эти двое будут тяготиться отсутствием третьего. И сейчас вышло это, и я понял, что попал в очередную темную комнату, как всегда, не настолько темную, чтобы потерять ко всему интерес, но книжку раскрывать нет даже смысла… «Эти мразеныши непрерывно чего-то изобретают, философии изобретают, теории, упражняют свои потные, гнилые мозги. Они ласкают свою ослепительно-серую жизнь и думают, что так и надо. Ха-ха! Представляешь? – они думают, что живут. Ха-ха-ха!»

Как же именно так получилось? Как, как так могло получиться? Как же, а?..

«Смотри, они ходят, любуются этими дворцами, они восхищаются: «Ах, ну и строил же Петр Первый! Ах, архитектор Растрелли! Как изумительно, как расчудесно!» Гады, ненавижу, ненавижу! Сгоняли толпы и пинищами их, пинищами. Тысячи дохли, но быдла-то много. «Тащи, падла, пока не надорвался!» А теперь эти: «Ах, ах!» И сейчас все так же. Видел их? Вокруг все ходят, сытые свиньи, воняют духами, а тут эти потные, грязные что-то строят, во имя их строят. «Как они шумят своими отбойными молотками! Ах, это неэстетично». А вот надо по вашим тупым черепушкам этими молотками – вот где будет эстетика!.. Ох, ублюдство, одно ублюдство, понимаешь, Ромка, больше нет уже ничего». Я киваю, конечно, я понимаю его. Таких я всегда понимаю. И пока Леха еще не срубился, он говорит без остановки, он торопится, ведь сказать нужно очень многое. И голос его бьется в стены нашей маленькой комнаты, рассыпается на поблекшие, искореженные слова, и они падают, стучат по полу, словно гильзы отработанных холостых патронов… «Все любят смеяться. Палец им покажи, сразу заводятся. Смехопанорама, блядь! А я ненавижу, ненавижу смеяться. Только разве над ними. Зачем смеяться, если это пробудит кого-то от светлых ласковых снов? Кому нужна улыбка, кого она радует, если обнажает гнилые зубы? Но они хохочут. Пусть хохочут, гниды, пусть врут…»