– Будем жечь их технику! Спалим бульдозеры и бытовки! Хватит ломать мой город!

Поднялся гвалт, соседка заколотила в стену, требуя тишины.

Насчет города претензии у режиссера имелись веские. Многие старинные сооружения принадлежали в давнюю пору его предкам или на худой конец были освящены их визитом. Что ни дворец, то прабабкино приданое, что ни церковь – место крещения прадеда. Отростки его обширной родословной лезли глубоко в прошлое и терялись в расселинах истории. Среди пращуров числились: татарский хан, городской голова, видный ученый, а родоначальником материнской ветки значился екатерининский фаворит, кавалер, князь и прочее, что и перечислить не под силу.

В пору знакомства с Верой и подготовки балета он свою страсть к минувшему временно оставил, а теперь, желая, возможно, смыть с биографии театральную неудачу, обратился к своему увлечению с удвоенным вниманием, пускаясь в невероятные генеалогические импровизации, совершенно, впрочем, искренние.

Хоть древо его предков и жило весьма непредсказуемо, хоть порой и появлялись на нем по прихоти режиссера новые веточки и крупные плоды едва ли не Рюриковой крови, пускай сам он, бывало, путался в показаниях, ему верили. Одно, впрочем, известно достоверно – родная бабка режиссера, стоматолог, самому маршалу Жукову зубы драла прямо под шквальным огнем неприятеля. У него и щипцы сохранились, те самые.

Не видавшая режиссера с рокового послебалетного дня, Вера пришла его проведать в тот вечер. Волновалась за него после неудачи с постановкой, хотела утешить, но выжидала, пока уляжется, да и на лысого отвлеклась порядочно. И без реваншизма, конечно, не обошлось, когда хочется вернуться в места, где бывало хуже, чтобы ощутить, как все хорошо теперь.

Купив по пути съестного, Вера угостила присутствующих. Члены Комитета принялись с аппетитом поедать принесенный ею громадный, загроможденный овощами и мясом итальянский мучной круг и быстро разорвали его в клочья, нарушив симметричные надрезы. И только кепочная лениво произнесла, что слишком все это буржуазно для подпольного собрания с социальным подтекстом.

А что именно?

А пицца.

И что же в пицце буржуазного?

А жидовство сплошное и пошлость.

Прежде чем начать всю правду про пиццу вываливать, кепочная умяла порядочный ломоть и, произнося разоблачительное, вычищала ножичком резцы. Прожевав и проглотив, она тотчас стала искать изъяны и в съеденном, и в самой Вере, и чем сильнее насыщение овладевало ею, тем острее она всем своим региональным существом понимала, что Вера глупая, изнеженная, цепляющаяся за жалкий уют, старая уже баба, совершенно недостойная места в будущем, которое она, молодящаяся волчица, вот-вот приблизит. Остальных она упрекала в потребительском рабстве, склонности к мягкой постели и умственной неге, а причиной стремительного падения членов повстанческой ячейки оказалась Вера, сманившая стойких бойцов блином, заляпанным гаудой и болгарскими перцами.

Несколько клочковатых типов приняли сторону кепочной, вспыхнула дискуссия.

Один долговязый, с лицом будто сложенным из обглоданных куриных косточек и хрящиков, которого выпитая рюмка наделила уверенностью, принялся Веру трогать. Положил на ее колено пятерню с обкусанными кончиками и спросил денег. За богатую сумасбродку принял. Так и сказал: дай денег.

На что?

На защиту архитектурных сооружений.

Как планируешь защищать?

Буду издавать газету.

Вера посмотрела в его дымчатые линзы, во влажный рот, рождающий нехитро заплетенные фразы, раскрыла сумочку и протянула все, что при себе имела. Некрупная сумма мелкими и среднего номинала купюрами.

Проситель смутился и стал, хихикая, отказываться. И губы его сверкали.

Тут режиссер потребовал общего внимания. Решил разрядить обстановку, в который раз вспомнив о предках. Извлек пачку столетней давности банковских, железнодорожных и еще каких-то облигаций на баснословную по тем временам сумму. Бумаги эти Вера лично купила ему в подарок, когда в первые дни знакомства гуляли по воскресной барахолке, и вот теперь он, позабыв их происхождение, потрясал пачкой перед носами ошалевших гостей.

Я житель этого города в пятнадцатом поколении и не позволю его разрушать!

А это мое наследство, нынешними деньгами на семь миллиардов!

Долларов!

В ту ночь, оттеснив кепочную, что было делом доблести и чести, Вера на правах хозяйки всех выпроводила и перед тем, как не без торжественности уйти самой, одолжила режиссеру то, от чего отказался влажногубый.

* * *

Несколько последующих загородных уик-эндов с лысым обошлись без присутствия малолетних и слились в монолит качественной, исчерпывающей физиологии. Жарким июльским днем, когда деревянный дом раскалился так, что потрескивал наподобие поленьев в печи, лысый решил ночевать в погребе, небольшом строении, которое и строением-то в полной мере назвать было нельзя, так, холмик с дверцей.

Внутри эта поросшая возвышенность оказалась прохладным хранилищем. Полки прогибались под весом заполненной стеклотары, в которой ждали своего часа лобастые выцветшие огурцы, лопающиеся поблекшие томаты, шишковатые маринованные чесночины, склизкие грибы, варенья тягучие и такие варенья, в которых ягодки отдельно, точно цукаты. Множество овощей и фруктов засоленных, засахаренных и прочими способами приготовленных, за зиму не съеденных, хранились на полках.

Провианту лысый внимание уделял. Точнее, пищеварению.

Кульминацией ежедневного бытия лысого было действие, которое он нежно называл «сходить на горшок». Он любил продукты, любил, чтоб наваристо, сытно и обильно. Но поглощал не ради насыщения или услады, а для того, чтобы, поев, ловить каждый миг, прислушиваться к накоплению и формированию в кишечнике.

Он был подобен томящемуся сластолюбцу, серферу, выжидающему волну.

Теперь Вера лежала рядом с лысым на брошенном прямо на пол матрасе, под которым шелестел предусмотрительно расстеленный полиэтилен.

– Сам закатываешь? – просипела она, подразумевая консервное изобилие.

– Какой там, братишка шлет, вот у него хозяйство, – протянул лысый с истинно крестьянской скромностью, когда хвастать не зазорно, если прибедняться поспеваешь. – Мне некогда, мать померла, а жена фактически отсутствует.

Он выкурил подряд две, что Вера уже научилась определять как признак умственного труда и принятия нелегкого решения. Ему явно хотелось признаться, сказать что-то самое важное.

– Обещаешь не разболтать? – наконец решился он.

Вера улыбнулась, растрогавшись просьбе, и ощутила к нему такую пронзительную нежность, что испугалась.

– Поднимись-ка.

Он скатал их постель, поддел доски пола.

Разверзшаяся чернота дохнула едва уловимой грибной, мшистой сыростью.

И чем-то звериным. Будто нора открылась.