Добро поход начинался.

В Полоцке народные торжества в честь государя устроены были.

Отроки Богоявленского братского училища хором вирши читали, сочинённые их учителем Симеоном Полоцким:

Не шибко понятно было, но вроде складно. Кивал головой государь. Кивали головами бояре, вирши слушая. Про них тоже не забыл Симеон:

15 июля, помолясь, выступил государь с армией из Полоцка. Через две недели Динабург взяли. Заложили здесь церковь во имя первых русских святых Бориса и Глеба, которые нынче тоже были бы прокляты на Соборе, поскольку двумя перстами крестились, и, переименовав город в Борисоглебск, осадили Ригу.

Всё было рассчитано у великих государей Алексея Михайловича и Никона. И когда новые клобуки надевать, и когда титулы дополнять новыми отвоёванными землями. Рассчитано было всё и с войной. Её решили завершить в этом году. Уже в Полоцке выяснилось, что нечем платить жалованье войску. И ведь кабы только своим, но и иноземным драгунам и рейтарам не сыскали денег.

Со Стокгольмом поэтому решили погодить, начали осаждать Ригу...

Здесь, под Ригой, и пришла к Алексею Михайловичу запоздавшая на полгода весть о кончине святого Елеазара. Имя это в царской семье было окружено особым почитанием. В своё время Михаил Фёдорович вызвал Елеазара в Москву и попросил молиться о даровании наследника и не отпускал, пока не родился Алексей Михайлович. Рождением был обязан государь молитвам святого. И вот он ушёл из жизни.

Потемнело в глазах государя. Свет ушёл среди ясного августовского дня. Печально на душе сделалось, как не было, кажется, когда и матушку хоронил, когда и с отцом прощался... Такое ощущение, словно всё: молодость, успехи, удача, сама жизнь всё позади осталось...

— Государь! Не умирают святые... Они в селения другие перебираются...

Кто это сказал? A-а... Фёдор... Все бояре отступили, когда махнул рукой государь, приказывая уйти, Ртищев один, дружище верный, остался...

— Всё едино, Федя... Не с нами уже Елеазар... потерянно проговорил Алексей Михайлович, закрыл руками лицо. — Один монах, Фёдор, умер, а такая печаль на сердце встала, словно сразу всё потерял...

Ничего не сказал Ртищев. Ни единым словом пустым не омрачил печаль. Дивной доброты сердце боярин имел, чуткое на всякое горе. И себе ничего не хотел: ни богатства, ни славы, никогда о себе не думал...

— Что же Никон-то... — с лёгким упрёком сказал государь. — Не ведает разве о кончине святого? Чего в обход его с таким опозданием весточку получил?

— Досуг ли патриарху... — мягко сказал Ртищев. — Столько делов у него. В церкви нестроение... А тут война ещё, тоже делов прибавляет... Запамятовал...

— Как же такое запамятовать, Федя, можно? — Теперь упрёк свой государь адресовал уже Ртищеву. — Не дело, боярин, сказал.

— Не знаю... — сказал Ртищев. — Патриарха нашего трудно разобрать. Грех про святейшего такое говорить, только не шибко хорошо они с Елеазаром жили. Ещё когда монахом на Анзерском острове Никон был, просил его Елеазар уйти из обители... Уйди, говорил, Христа ради. Видеть тебя не могу.

— Нетто было такое? — сказал Алексей Михайлович и внимательно посмотрел на друга. — Что же раньше об этом не сказывал?

— Самому только в прошлом годе соловецкий игумен Илия повестил. Да и пошто рассказывать такое? И в прежние времена бывало, что святые вместях не уживались.

— Бывало... — согласился государь и, не договорив, провёл рукою по шитому жемчугом стоячему вороту рубахи. Душно стало. Пуговицу искал, но опала бессильно рука. Едва успел подхватить государя Ртищев.

Только и подумал Алексей Михайлович, что, должно быть, так вот и падала на смотринах избранница его Евфимия... И всё... Совсем темно в голове стало...

Слава Богу, никого в походной избе не было. Никто, даже и сам Фёдор Ртищев, обморока государева не заметил. Когда открыл глаза Алексей Михайлович, сидел Фёдор, листал книгу Ефрема Сирина, что на столе государя лежала.

— Сморило, государь? — спросил.

— Да... — сказал Алексей Михайлович. — Закимарил маленько, Федя.

Больше они не возвращались к разговору этому. О душеспасительном ли говорить, если война идёт?

Когда из пушек по Риге начали бить, обедни толком отслужить не могли. И днём и ночью пушки палили, не прерываясь. Такой гром стоял, что слов молитвы не услышишь...

И вот ведь чудно-то, впору бы и задуматься, отчего так, никакого вреда пальба нещадная не нанесла противнику. Хуже того! Магнус Делагарди вылазку сделал из города и чувствительный урон нанёс. Пушкарей многих побил, пушки полегче в город укатил, а иные покалечил. Ясно стало, что до зимы не удастся взять Ригу, а осаждать зимою рискованно было. Не мирный край, щиплют отовсюду... Алексей Михайлович отдал приказ отходить в Полоцк.

Фёдор Ртищев тоже этот план одобрял. В Полоцке Делагарди не было, в Полоцке новый любимец Ртищева, Симеон Полоцкий, красногласными виршами слух государя услаждал. В Полоцке и ждали завершения переговоров с Польшей. Только и тут промашка вышла. Не удалось с поляками сговориться. Позабыли они об обещаниях, которые всю зиму иезуиты в Москве рассыпали. Надо дальше воевать было.

Как мог, утешал Фёдор Ртищев своего государя. Худо, конечно, что эти переговоры сорвались, да ведь чего же. Новые можно начать.

— Воевать-то на что будем! — досадливо сказал Алексей Михайлович. — Армии платить денег нет. И серебра, сказывают, нет новые деньги делать.

— Медные, государь, надо деньги делать! — подсказал Ртищев.

И снова удивлённо посмотрел государь на своего верного друга. Никогда не замечал в нём раньше государь интереса к финансам. Откуда бы теперь появился?

— Сказывают, что во многих государствах такие деньги делают... — легко объяснил свой совет Ртищев. — Надо и нам к культуре приставать.

На этом разговор и закончился.

Невесёлым было возвращение из похода. Не удалось завершить войну. Печален был государь. Одного только не знал он, что, благодаря заботам боярским, ещё на десять лет затянется она, и в результате опять не удастся пробиться России к морю. Не знал он и того, что все победы в этой войне уже позади...