– Почему? – это уже совсем из другого нашего с Петром разговора, но припомнилось отчего-то.

Несколько месяцев спустя.

– Потому, что честное не всегда совпадает с выгодным.

И, оттого, подлость всегда найдет себе лазейку.

– Кажется, Петя, – вздохнул в очередной раз я, – Этот врач еще не научился поступать подло. – Все равно, он плохой человек, – ответил Петр, – Хороший человек тот, кто не делает подлостей, даже зная, как они делаются.

А потом появился третий врач. В клинике Первого медицинского.

Он просто спросил:

– Когда привезете больную? – и у меня вырвалось:

– Спасибо.

– Пока не за что.

И помните – мы не всемогущи.

В могущество врачей верят только больные.

– Мы привезем все необходимые лекарства.

– Главным лекарством в медицине является сам больной, – улыбнулся доктор.

– Мы вам верим, – сказал я, не знаю – зачем, – Наверное, вы – хороший врач.

И доктор снова улыбнулся:

– Хороший врач спасает или от болезни, или от плохого лечения.

Когда мы вышли на улицу, я сказал Петру:

– Почему-то, я доверяю этому доктору.

– Я тоже, – ответил Петр.

– А доверие – это хорошо? – вышло, что в последний момент, мое утверждение непроизвольно превратилось в вопрос.

– Все зависит от того – это метод или принцип…

Зима оказалась удачной.

Холодной.

Безвирусной.

…СПИД – это когда одна большая болезнь прячется за многими маленькими болезнями. Потому, для нас были опасны все вирусы, микробы и прочие бактерии – я даже не заметил того, как, думая об Олесе, я стал говорить себе: «Мы…»

Ничто так не привязывает человека к человеку, как болезнь. Здесь, только ложь может быть конкурентом болезни…

Правда, слаб человек.

Во всяком случае, такой человек, как я.

Я говорю только о себе.

И не о себе – тоже…

…И иногда, мне приходит в голову простая мысль: зачем мы всем этим занимаемся?

Почему переживаем?

Ведь, в конце концов, Олеся – совершенно посторонняя нам девушка.

Одна из многих миллионов.

Попавшая в беду не по нашей вине – правда, по вине нашего друга – а просто потому, что ее любовь очень плохо размышляла…

…В нашем отделении Союза художников мне нужно было продлить удостоверение Члена союза, заплатить какие-то взносы, да и просто потолкаться не помешало.

На несчастье, а может на удачу, все четыре комнаты на улице Академика Орбели оказались пустыми, а на месте секретаря сидела Галкина.

Как всегда бессмысленная и красивая, только изменившая прическу – теперь ее волосы оказались заколоты сверху в какой-то художественный узел, а на лбу появился завиток.

И еще одно новшество – она надела очки, в очень симпатичной, наверное, модной и дорогой оправе.

С давних пор я не разговариваю с ней.

С недавних пор, с тогда, как я узнал, что Галя стала близка с моим другом Петром Габбеличевым – я не разговариваю с ней умышленно. А так, как Галкина уже давно не высказывала ни малейшего желания общаться со мной – хранить взаимное молчание, нам оказалось легко.

Но тут, меня словно прорвало:

– Скажи, с тобой можно поговорить откровенно? – спросил я, одинаково готовый и к тому, что «можно», и к тому, что «нельзя».

Она подняла на меня глаза.

Сняла очки.

Видя мое легкое недоумение, улыбнувшись, сказала:

– В них нет диоптрий…

– …С тобой можно поговорить откровенно? – повторил свой вопрос я. – А что ты делал все то время, пока был моим мужем?..

…Поженились мы с Галей, когда я был совсем молодым художником, а она училась на третьем курсе Архитектурного института.

Развелись через четыре года, не перейдя первой критической для брака черты – пять лет.

Совсем не из-за того, что до меня стали доходить слухи о ее неверности.

– Почему вы расстаетесь со своей женой так легко? – спросила меня судья во время развода.

– Потому, что меня перестало интересовать – верна она мне или нет…

Я редко вспоминал об этом, потому, что все то, казалось событием из какой-то иной жизни.

И не встречались мы вот так – один на один – почти никогда, хотя о том, что она снова вышла замуж, я слышал.

В конце концов, мы оба бродили по одному полю, и рано или поздно, о каждом из нас становилось известно каждому.

И кого это касалось.

И кого – нет…

Однажды, проходя по какому-то коридору мне навстречу, Галя мельком спросила:

– Познакомить тебя с моим новым мужем. Он секретарь райкома по идеологии?

Я, в тот момент, ничего не ответил потому, что мне показалось, что знакомство с новым мужем своей бывшей жены, это доведение супружества до шизофрении…

– …Ты хоть помнишь о том, что мы были мужем и женой? – спросила Галя.

– Нет.

– Это хорошо.

Плохая память – лучшее снотворное, – сказала она, а я довольно вяло поддакнул:

– Безразличие к воспоминаниям – первый шаг к идеальной жизни.

О том, что это утверждение верно только для идиотов, я не добавил…

…Самая освоенная всеми нами, россиянами, работа – это говорить ни о чем, но Галя сразу остановила меня:

– Бери стул. Садись.

Ты хотел поговорить о чем-то откровенно?

– Ты ведь знаешь, что мы пытаемся помочь одной девушке, подруге Васи Никитина.

Галя не ответила, а просто кивнула.

Потом посмотрела мне в глаза и проговорила:

– Я не знаю, о чем ты хотел спросить, но я знаю, какие слова ты хотел бы услышать…

– …О чем ты говоришь? – все произошло так быстро, что я не успел понять: удивился я ее словам или нет. – Я говорю о том, что ты думаешь, даже если об этом ты пока не догадываешься…

…Дальше я слушал свою бывшую жену молча.

Лишь однажды, когда Галя упомянула Васю Никитина, я вставил фразу:

– Конечно, бросили мы друга одного в психушке, – и она оборвала меня:

– Одиночество существует для того, чтобы человек понял – он такой же, как все, или – нет?

Больше я не прерывал Галкину, и потом был благодарен себе за это…

– …Ни ты, ни я не верим в то, что многие болтают в прессе и нет, будто сейчас кто-то старается сделать нас, россиян, рвачами, подлецами, и прочими дебилами, способными за тридцать серебряников продать родную мать.

И мы оба отлично понимаем, что такими нас делали очень долго – а родителей и без серебряников продавали.