дорогами: приблизительный Крым, и кремнистый, конопаченный сполохами лес, и затянувшаяся на запад, выбросив над собой шлюпяки — долина…

Старый сквозняк переслаивает слова старой самарянки. Но мы могли дежурить в его пейзажах. И на каждом шагу последовательно прощаться. Перекрикивать канонады — над его бушующим лбом. Или он простился со всем уже раньше — и в дельте судоходной госпитальной ночи ему играли совсем другое? Он и себе теперь не был виден, так что ложка прощена… далее — прощенная ложка. Но, Бог мой, Корделия шла мне в руки! Жаль, опять не по росту…

Недоумение старинной дамы — или сотрясение гор! Окаменевшие, гомерические гримасы, ложчатые вмятины слез, бедные ореады…

И когда надо мной трудилась школа, стесненная в злокозненных сроках — моими побегами, досылая вдогонку — басовитые артикуляции, и когда шел мой расшпиленный, расточительный университет… притеснения и гонения — за добросовестность жизни, одомашнивание великих сюжетов… впрочем, ни та, ни другая сторона ничего не называет своими именами… и когда мое студенчество завершилось — он еще… да, в четырех часах — длина утра! О, конечно, мы все равно бы не встретились — что-то подсказывает мне фатальное добровольчество обеих сторон — оглашенную над собою художником непреложность. Щедрость людей, изменивших себя до неузнаваемости. Но еще столько лет — культивация, рекультивация… вера, что проницаемость утра — сродни выстуженности ночи.

Ведь начала у меня, несомненно, есть. Его голос. С давней усмешкой прекрасной иудеянки: однажды в моем вечернем докладе о просивших ее к телефону голосах — неизвестный, обрывист, излишне — одна нота… несоприродность. Да, да… Как всегда — проездом. И хотя еще годы телефон оспаривали кланы голосов, мне удалось вспомнить обрывистый до неузнанности — тот… даже если пришлось — вообразить.

Я почти видела — одного из двух, наследующих королевство. Возможно, стопа формуляров, в кои вписаны оба, накренилась — и внезапно раскрылась мне сообщением: арьерсцену, где я скромничаю в своих служениях, порой переходит некий студент, чье имя — мое длиннейшее ожидание: корыстолюбие пятидесятых перекрестков, жажда пожирающего полувзгляда… не на брата моего — по призванности к предательствам, отпечатленной в чертах, но… но, возможно, младший невидимый уже репетировал — свое не-вхождение в замкнувший смертника город С…

Отправления — из города на расстоянии четырех лет и еще утра.

1961. Моя дорогая! Я очень виноват перед вами. И все же так хочется видеть вас обеих… Пришли мне обязательно фотографию Юли. Встретиться с ней мне, вероятнее всего, скоро не придется, а видеть очень хочу, хотя бы издали… Хоть на фотографии. Доволен ли я, наконец, своей жизнью? Что тебе сказать?! Судьба моя, вероятно, наказание за все мои грехи. А что у тебя? Что на кафедре? Постараюсь в ближайшее время вырваться в С., найти тебя. И все же напиши, хоть немного. Жду письмо и фотографию.

21. Х.61. Моя дорогая! Опять я… Долго пришлось ходить на почту — я не надеялся на ответ. А потом просто не хватило духу встретиться с тобой. В твоем письме столько благородства, столько… Походил около вас — и так и не отважился. Твой запрет понимаю и принимаю. Но все же очень хочется вас видеть. Заглядываешь ли ты на институтскую почту? Домой писать не решаюсь. Сегодня я снова в С. Хочу вас, хоть только тебя одну увидеть, но звонить не посмел. Буду, вероятно, на следующей неделе снова здесь. Ответь мне что-нибудь!

Дорогая, друг мой! С Новым годом всех! Целую вас всех! Всегда твой.

Дорогая! Несколько минут до 1962 г.

Только что прилетел в С. из Москвы. Хотел позвонить тебе, но не решился. Вряд ли ты сейчас дома, а маму не буду беспокоить. Первой электричкой уеду к себе. Напишу оттуда.

Дорогая моя, дорогая! Я ведь тебе говорил, что минимум два раза в месяц захожу на почту. И все, что ты напишешь, я получу. Немного задержал ответ, т. к. пытался вырваться в С., но пока, к сожалению… Весь май на заводе были бесчисленные комиссии из-за несчастного случая со смертельным исходом в соседнем цехе. Ни к кому не доступиться. А сейчас все в отпуске, я остался один, и по крайней мере два месяца — ни надежды. Все же буду пытаться. К тому же на заводе есть кое-какие перемены. Меня хотят перевести в начальство. Директор уже предложил, а я, как умирать, не хочу. Что-то будет? А в остальном все по-старому. Живем, скрипим, работаем, ругаемся. Что у тебя хорошего? Пиши. Целую. Всегда твой.

10. IV.62. Милая моя! Дорогая! Опять я. Что же мне делать? Обещали отпустить меня в С. к твоему дню рождения, а потом… Страшно хочу тебя видеть. Как видишь, я еще живой, а что у тебя? Как ты, как мама?

Пиши мне, еще и еще надеюсь на твое доброе сердце. Целую. Всегда твой.

Май. Поздравляю с праздником! Желаю всего хорошего, хоть это поздравление попадет к тебе вовремя. Целую, обнимаю.

Мою дорогую, девочку мою — с Новым годом! Целую. Всегда твой.

Все еще существующие бывшие ученики поздравляют с Новым 1964 годом. Как говорил профессор (по телевидению), желают мирного счастья.

Впервые я предала его в 4 года.

В третий или… уже ощущая вкус глубины — в семь или восемь, в начале шестидесятых. Оступление болезни, настойчивость Музы, скука маленькой пятничной старухи — пред видением изливающихся на постель чернил… изливающейся из чернильницы — пачкающей реки забвения, всепокрывающего течения вымысла.

Далее, параллельно походу черной реки — шествие из античной трагедии, чтоб продолжиться на всхолмье провинциального города С. и спускаться сквозь май шестьдесят пятого главным проспектом — до темноты: величественная огненная кульминация. Гладиаторы, хор. Всего двадцать лет пути — от долины ада. Идущие почти молоды. Они поют и танцуют. Братства, объятия. И по малому кругу шествуют малые чаши с вином. И мне — глоток трагедии из чьих-то высоких рук на перекрестке… чьих?

О, толчение неизменного снадобья: героические усилия — пересмотры заданных единиц, переводы в другие расходные меры… в длинноглазую оптику — и вдруг: сколько пересечений, сближений! Даже — излишней тесноты. Да прольются — на шествие огня с холма вниз. На тысячи факелов Мельпомены — на много лет…

Аренда шествием — громоздкой формы реки.

Начертанное огнем направление.

Красные ливреи зверя.

Проседающая под тяжестью земля.

Шел ли Невидимый — в круговороте масок в толпе огня? Так нас крутило-вертело, и отовсюду сыпался огонь… И принес ли свое застарелое, покладистое прощание — возлюбленной им и мною горбоносой иудеянке в день тьмы, встав во многих,