не созрели до этого. Это было исступление. Глаза наши сверкали огнём, лица горели. Мы дружно, помогая и выручая друг друга в трудных фразах чужого тяжёлого языка, потрясая потолок нашей небольшой комнаты, доорали великий студенческий гимн глубокой древности и, почти скандируя, закончили как клятву:

– Переат триститиа, переант озорес,

Переат триститиа, переант озорес,

Переат диаболус, куивис антибуршиус

Атгуе иррисорес!

Атгуе иррисорес![13]

Дикий всплеск восторга завершили пение, мы опять обнимались, колотили друг друга в грудь, кто-то к месту и не к месту в этом гомоне выкрикивал фразы на латыни. Каждый старался отличиться и не ударить в грязь лицом: знай наших! Не лыком шиты! В общем экстазе мне послышалось даже знаменитое, произносимое в крайних случаях горячее и интимное: «Фортуна нон пенис, ин ману нон рецептус»[14]. Дело явно шло к вакханалии. Но успокоили всех и привели в себя девицы. Чувствуя, что внимание мужиков ускользает от них в известную сферу, откуда не так легко возвратить, тем более студентов, они непринуждённо, но уверенно попытались нейтрализовать в первую очередь лидеров. Одна повисла на плече «Лысого», вторая лукаво завладела мной, запросто усадив меня за стол и, устроившись на моих коленях, шаловливо стала угощать портвейном из своего бокала, поочередно поднося его то к моим, то к своим губам. Игра заинтриговала и завлекла. Белая пышная тёплая грудь её дышала достоинством и, как всегда, новизной. Я стал млеть. Стол и разговор, плывший над ним, беснующиеся коллеги потеряли всякий интерес и смысл. Брюнетка Нина нежно лепетала.

«Боже мой! Это бред сивой кобылы, – подумал я, вникая в щебет и заглядывая в её безмятежные глаза. – Ещё полчаса – и дело закончится постелью».

Но выручил, как всегда, Николай. Его опыт человека, искушённого в таких делах, помог мне прийти в себя.

– Лучше лечь на груду шлака, чем на девушку с юрфака, – донёсся до моего опалённого сознания его предупреждающий голос, и я вернулся к действительности.

– Собственно, чего мы здесь собрались?! – воскликнул я. – Не токмо для блуда, но ради общения.

И пошёл в ванную под холодную струю душа. К моему возвращению след обоих девиц и земляков волгоградцев простыл. Капитан Сашка и Ерёмин увели длинноногих «бригантин» в тихую гавань. Николай восстанавливал сервировку стола, к появившимся бутылкам пива раскладывал свою воблу. Тоска опять зашевелилась в моей душе. Я чокнулся с Николаем за успех нашего безнадёжного дела и прислушался к разговору оставшихся ребят, куривших у окна в углу. Те, конечно, обсуждали проблемы отечественной политики, но были у самых её истоков – у периода российской революции. Не отошли ещё от экзаменов. Темы разговора вертелись вокруг позиций большевиков и других партий, приоритета стратегий, тактики… «Лысый» был среди дискутирующих и, как всегда, верховодил.

– Водка без пива – деньги на ветер! – Николай пододвинул к моей кружке стопку водки. – А вобла прелесть. Приеду домой, первым делом на подлёдную рыбалку! Тарашка сейчас у нас!

Он мечтательно зажмурился.

– Рыбы у вас нет, – отрезал я, – весной-то едва ловите. Плотина всё губит.

– Не скажи. Попадают, знаешь, какие экземпляры! А у бракашей круглый год можно затариться и икрой, и краснухой. Севрюга идёт со льдом в марте – апреле, а там и стерлядь. Меня даже белорыбицей как-то угощали.

– Ну, судью да не угощать, – не выдержал я.

– Судью не судью, а ел балык из белорыбицы. – Николай до поступления в институт работал в районном суде, но, конечно, не судьёй.

На такие остроты он реагировал болезненно. Сразу замыкался. Я это знал и постарался загладить собственную бестактность. Мы выпили ещё, и мир восстановился.

Между тем полемика в углу вокруг темы революционной драмы явно приобретала запах драки. Аргументы спорящих сыпались, как булыжники. Сражение шло с переменным успехом. Уже несколько раз они брали с собой в угол бутылку водки и, не переставая, дымили в приоткрытое окно. «Лысый» явно забивал своих оппонентов. Обоих птенцов – Орлова и Соколова. Несколько раз донеслась и цитируемая им латынь. Я особо ею никогда не увлекался. В своё время, разучивая крылатые и наиболее понравившиеся латинские, как правило, юридические выражения, записывал их акварелью или цветными карандашами на листах бумаги и развешивал по стенам – в кухне, в ванной, над столом в зале, даже в туалете. Легче впитывалось в память. Когда учкурс проходил латынь, это было сплошное сумасшествие, бум. Каждый студент старался ошарашить окружающих неслыханной цитатой и своим остроумием. Мы с Николаем это пережили в своё время, молодые спорщики у окна только-только подходили к этому. Вот их и забирало.

Одна из взрывных фраз заставила меня повнимательней прислушаться к дискутирующим.

«Где уничтожена свобода, там никто не осмелится говорить, – перевёл я её для себя и подумал: – К чему бы это у них?»

Фраза принадлежала корреспонденту. По-моему, я перевёл правильно. Да что там перевод! Я её просто вспомнил, как одну из тех, что расписывал краской на бумаге при заучивании.

– Ubi libertas cecidit, audit nemo logui[15], – машинально проговорил я строчки услышанной фразы.

– Что ты там бормочешь? – Николай толкнул меня в спину, возвращая к столу.

– Интересно. В какие дебри они успели забраться, если в ход пошла латынь?

– Чушь собачья! – пожал плечами Николай. – Надоели эти риторики… Мужики! – крикнул он в угол. – Давай к столу! Хватит уединяться. Как говорили древние, самый худой мир лучше хорошей войны. Давай мировую!

Адвокат дьявола

Но и после того, как выпили, тайм-аут длился недолго, полемика опять закрутилась на прежних рельсах, где прервалась ранее. Андрей и Сергей в этом споре с «Лысым» составили единое. Каждой стороне неистово хотелось поставить свою точку. Я лениво следил за спорящими, невольно занимая позицию обороняющихся первокурсников, хотя нет, уже второкурсников. Скорее подсознательно: издревле жалеют и защищают тех, кого бьют, а доставалось моим соседям по комнате, молодым птенцам. Николай ушёл курить к окну.

– Между прочим, – «Лысый» разлил ещё водки, – и среди вождей революции не было единства взглядов по поводу её необходимости, – он выделил модуляцией голоса последние два слова, – и возможности победы. Мало кто верил, что мятеж поддержит пролетариат других стран в Европе. Кроме Германии, разумеется.

Последние его слова прозвучали с явной издёвкой:

– Ленин и Троцкий буквально сломали противников в собственной партии. Они растоптали их точку зрения, что восстание обречено на провал, что в Европе за русскими никто не пойдёт и не поможет, что поддержка немцев, это психоз, бред! – он подыскивал нужное выражение. – Призывая к восстанию, Ленин стоял