— Ох, гляди, Яков Вилимович! Коль солгал мне — сам ответишь перед государыней! И перед Богом тож… Ну, тому и быть, сиди и жди. Выручу тебя, замолвлю слово перед Екатериной.

Брюс был уверен: приглашение Марта Скавронская пришлет немедля или уж в крайнем случае завтра утром, когда проспится и вспомнит, что поведал ей светлейший князь. И ничуть не сомневался, что Меншиков не станет передавать ей предсказания относительно срока царствования — попросту не посмеет, забоится. Поджидая посыльного, граф не стал переодеваться в домашнее платье и до глубокой ночи проходил в парадном мундире со всеми регалиями, изрядно от сего притомившись. Когда же стало ясно, что в столь поздний час Марта Скавронская наверняка уже пьяна и способна вести прием только гвардейских офицеров, с удовольствием разоболочился и сразу же лег в постель.

Приглашения не последовало и наутро, а посему граф отправился в Сенат, где заседал целых два часа и лишь к обеденному времени навестил Артиллерийский приказ, где за время отсутствия его накопилось множество дел. И между ними поспевал еще читать отписки, доносы и жалобы заводчиков, поскольку управлял, ко всему прочему, Берг-Мануфактур-коллегией.

Однако, без пользы прождав весь день, он встревожился: тишина была странная, пугающая, что сейчас творится при дворе — неведомо, и оттого мысли приходят всякие. Меншикова он знал вдоль, поперек и навыворот, мог без всяких способностей к провиденью предсказать, что тот подумает, как поступит и что скажет в ту или иную минуту. Отличался Александр Данилович великим терпением, сносил от Петра Алексеевича все что угодно, вплоть до публичной выволочки и палки, тайно плакал, а потом делал вид, будто ничего не случилось. По наблюдениям Брюса, происходило это от полного отсутствия гордости и чувства собственного достоинства, чем грешили все поднявшиеся из грязи да в князи. Однако, приведя Марту Скавронскую на престол, Алексашка при ней заметно переменился, и что, если, будучи в отчаянном положении, взял да и передал ей весь их разговор? Бывшая прачка тоже уже почуяла себя императрицей, а то бы откуда такой царственный гнев? И вот теперь они сидят и придумывают ему, Брюсу, казнь лютую, ибо тот уподобился оракулу и предсказал государыне скорую смерть.

Мысль сия не то чтобы напугала графа, но заставила искать выход, и он ничтоже сумняшеся, как говорили в старину, сел писать челобитную государыне, чему сам изумлялся, ибо ничего подобного при Петре Алексеевиче не делал. Изложив вкратце суть предсмертного поручения императора, Брюс подробно описал все свои предпринятые действия и для пущей убедительности не забыл указать, сколько своих рублев на сие израсходовал. И сделал это не из жадности либо мздоимства; всякое упоминание о денежных тратах переводило челобитную из покаянного письма в разряд делового отчета, некой даже обыденной процедуры, что непременно должно было погасить гнев и обиду Екатерины.

На следующее утро он отослал письмо с нарочным и как-то сразу успокоился. Однако вечером, по пути домой, встретился ему Василий Долгоруков — оба ехали в открытых колясках и остановились посередине улицы. Прежде бы мимо проехали, разве что кивнув друг другу; тут же князь Василий руками замахал, выражая крайнее дружелюбие. Он был склонен к философичности, скептически относился к иноземцам на русской службе, даже если они были в третьем колене, и этого не скрывал, поелику считал, что голландцам, шотландцам и всем прочим немцам никогда не понять души и нравов народа. Поскольку же они, немцы, весьма старательные, трудолюбивые и усердные сверх меры, то сии качества пойдут не во благо — во вред, ибо станут вызывать нелюбовь к себе. А Россия, полагал князь, суша исключительно на чувствах любви и сострадания. «Вот когда мужики пойдут с вилами на вас, — однако же смеясь при этом, говорил он, — тогда вы станете хороши русскому сердцу, с будут спасать от расправы, всячески вам помогать и жизни своей на то не пожалеют!»

Особое мнение в отношении иноземцев вовсе не мешало ему дружить с Остерманом.

— А скажи мне, Яков Вилимович, чем ты так испугал Меншикова? — заговорил князь Василий, не скрывая своей веселости. — Сперва арестовать тебя грозился и чуть ли не в Петропавловскую крепость заточить как государственного преступника. Ныне сей вельможа уехал в имение вкупе с семейством и вот уже два дня глаз не кажет. С позволения сказать, императрица с ног сбилась — ищет, великие страсти испытывает и утешения себе не найдет!

Супротивник у светлейшего князя был достойный, обладал умом ироничным и никогда не говорил грубых слов, подчеркивая свою глубоко аристократическую породу. И это обыкновенно бесило Меншикова.

То, что Алексашка укрылся в имении, новостью было неожиданной: или что-то замышлял там, или в самом деле потрясен был и от предсказаний грядущего оправиться не мог.

— Я имел неосторожность судьбу ему предсказать, — умышленно признался граф.

Князь Василий был человеком сведущим относительно магических опытов Брюса и посему ничуть не удивился, однако спросил с глубоким сожалением:

— Полагаю, судьба его печальна? Граф ответил уклончиво:

— Напротив, зело достойна и отпущена ему по заслугам.

— Ну?.. Любопытно, а долго ли ему в фаворитах быть?

— Считай, до часа смертного. Но отдел уйдет в расцвете славы, дабы поминали предки добрым словом. — Сказал так, что и уговор с Меншиковым не нарушил, и любопытство его супротивника удовлетворил.

Долгоруков намек понял.

— Да ведь нелегко жеребенку от сосца отпасть. Ну, благодарствую, Яков Вилимович, порадовал ты меня! — И кучера в спину толкнул.

А дома графа ждала иная весть: жена услышала при дворе, что Меншиков внезапно любовью воспылал к внуку покойного императора Петра, отроку Петру Алексеевичу, и, взявши его от матери, увез в свое имение, где прилежно с ним занимается воинскими науками и прочими развлечениями.

То есть Алексашка истолковал предсказания Брюса по-своему и не мудрствуя лукаво взялся пестовать будущего государя! И вряд ли передал суть их разговора Екатерине, а если и сказал что, то непременно извращенно.

Подобного Брюс не ожидал, и ничего не оставалось делать, как наблюдать, что же будет далее, когда «женка гулящая» прочтет челобитную.

Меншиков же, верно полагая, что граф томится в ожидании его ответа, явился к нему поздним вечером и стал жаловаться, как трудно ему было переменить у государыни гнев на милость, мол, только благодаря его красноречию императрица согласилась принять Брюса. Граф уловил фальшь, однако виду не подал, рассыпавшись в благодарности.

— Токмо не вздумай про срок сказать! — предупредил Меншиков. — Тут и я не спасу.

Секретарь в сенях теперь был другой — усатый могучий гвардеец с простоватым лицом.

— Ее величество ждет, господин генерал-фельдцейхмейстер!

Марта оказалась трезва, хотя стол уже был накрыт с винами и ромом. Бесшабашные пиры с питием и обильными закусками выдавали ее прошлое полуголодное существование, когда мечтою было вкусить до полной сытости и взалкать до помрачения ума. И вот свершилось давнее хотение, волею судьбы сбылось заветное, но насладиться своим состоянием мешало бремя власти, тягостной и ненужной, ибо Марта никогда о ней и не помышляла. Привязанный к ней узами неведомыми государь Петр Алексеевич в императрицы ее возвел лишь для того, чтобы в очередной раз польстить ей, хотя и в оной лести она не нуждалась.