– Ребята, давайте его в сани, к Афоне, – скомандовал дед.

– Погоди, деда, должок за мной остался.

Мишка, волоча раненую ногу, поковылял к пленным. Прямо напротив него оказался молодой парень, зажимающий левой рукой окровавленный правый рукав.

– Это чья? – Мишка сунул к самым глазам парня стрелу с меткой. – Чья?

– Пошел ты…

Мишка изо всех сил ударил парня кулаком по ране, тот закатил глаза и упал навзничь. Сосед парня, очень заметно трусивший, не дожидаясь вопроса, кивнул на одного из пленных:

– Его знак…

Мишка похромал к указанному мужику. Тот сам стоять, видимо, не мог, его поддерживал под руку сосед. Борода слиплась от крови, изо рта торчали обломки выбитых зубов – видать, кто-то из ратников двинул ему краем щита в морду.

– Твоя стрела?

Пленный никак не реагировал на вопрос, тупо уставившись в одну точку.

– Твоя стрела, падаль?!

Мишка полоснул мужика кинжалом наискось через все лицо, пленный дернулся, в глазах, кажется, появилась осмысленность. Он даже что-то хлюпнул окровавленным ртом.

– Михайла, ты что творишь?! Михай…

– Чи-и-иф!!!

Мишка с маху всадил кинжал лесовику в живот, не удержавшись на ногах, упал вместе с ним и, лежа на извивающемся под ним теле, принялся кромсать его попеременно то кинжалом, то зажатой в кулаке стрелой.

– Чего вылупились, едрена-матрена, да оттащите же его! Нож, нож заберите, порежет кого-нибудь!

Кто-то заламывал Мишке руки за спину, кто-то просовывал сквозь лязгающие зубы горлышко фляги, а из Мишкиного горла рвался к чистенькому весеннему небу переполненный тоской и яростью, более уместный для стылой декабрьской ночи настоящий звериный вой.

* * *

Очнулся Мишка лежа в санях, нога тупо ныла, но пульсирующего дерганья не было, похоже, дело обошлось без воспаления. Рядом кто-то пошевелился.

– Проснулся, Михайла?

– Афанасий? – Мишка узнал одного из ратников, бывших вместе с ним в дозоре. – Ты как? Я слышал, ты еле-еле до наших доскакал, куда тебя?

– А! Щитом прикрыться не успел, ключица сломана. Придется одноруким походить. А ты?

– Ничего, побаливает немного.

– А хорош мед у дядьки Корнея! Ты полдня и всю ночь проспал, как младенец.

– Так уже утро? – удивился Мишка.

– Проспал ты утро, к полудню идет.

– А городище?

– Взяли перед рассветом. Дядька твой – Лавр – целый десяток тайно провел. Там у них калитка какая-то, ну вот через нее и провел, потом ворота открыли – и наши как ворвутся! Никто и ворохнуться не успел.

– И что, ни убитых, ни раненых?

– У нас один дурень с коня сверзился, ногу сломал, да еще одному поленом по морде попало, а у них человек пять убитых да с десяток раненых. Сотник Корней приказал лишней крови не пускать.

– Слушай, а почему нас на дороге стерегли? Никто же не знал, что мы на городище идем.

– А никто и не стерег, они нас случайно увидели, короткой дорогой через лес вперед забежали и в засаду сели. – Афоня оказался информированным обо всех делах прошедших суток. – Только слабы они против кованой рати. Думали дозор пропустить, пострелять, сколько выйдет, да и смыться, но не вышло.

– Так они что, не из городища?

– Только трое, то есть было-то пятеро, но двоих мы того… упокоили. А остальных они в тех местах насобирали, где княжья дружина прошла. Вели их куда-то, но куда – только Белояр знал, а с него уже не спросишь. Они своих баб с детишками недалеко оставили, туда сейчас Леха Рябой с двумя десятками ушел. Пригонит сюда. Деться им все равно некуда, деревеньки их княжья дружина спалила, пойдут к нам в холопы и не пикнут.

– А в городище?

– А там то же самое. Корней всех согнал и объявил, что за участие в бунте, по княжьему указу, быть сему месту пусту. Но раз у него тут родня есть, то он их, так уж и быть, из городища живыми выведет, а только потом его огню предаст. Разрешил имущество собрать, кто сколько увезти сможет, даже коней наших заводных дал под волокуши, если саней не хватит. Благодетель. – Афоня криво усмехнулся. – Отец родной.

– Чего смешного-то? – не понял Мишка. – Он же действительно им жизни спасает! Думаешь, если бы Илларион сюда княжьих людей привел, лучше было бы?

– Княжьи сюда не дошли бы. А Илларион – это грек, что ли?

– Секретарь епископа туровского.

– Ну! Он, наверно. Пленные говорили, что его с переломанными костями в Туров увезли, в волчью яму вместе с конем провалился, но повезло: все колья в коня воткнулись, а его только сверху бревном приложило. Говорят, из доспеха золоченого, как рака из панциря, выковыривать пришлось. Да и вообще из двух сотен меньше одной целыми возвращаются. Может, и врут, конечно, но сюда бы точно не дошли.

– А зачем им сюда идти? Здесь мы есть, тоже княжьи люди, только без грека. А если без грека, то и без лишней крови.

– Ага! Себе холопов наберут, а нам – шиш! – выпалил вдруг с непонятной злостью Афоня.

– А ты холопскую семью хоть одну до нови прокормишь? – поинтересовался Мишка.

– Они со своим припасом пойдут, мы же не жгли ничего, не громили.

– Так в чем дело? В городище сотни три народу, да еще пришлые, а нас – четыре десятка, неужто хотя бы по одной семье на долю не придется?

– Меня доли лишили, – признался Афоня.

«Так вот чего ты злишься! Такая богатая добыча мимо проплывает. Интересно, за что это тебя так?»

– За что лишили-то?

– За тебя! Весь дозор – за то, что тебя с собой потащили. А если бы не твой пес, мы бы их проглядели, а они потом в упор, из-за кустов, неготовых… половину перебили бы!

– Кто доли лишил?

– Лука.

– У нас кто сотник: Лука или Корней? Дозор свою работу сделал, засаду обнаружил. За что наказывать? – возмутился Мишка.

– Так, может, ты… это… деду скажешь? Ну что, мол, не бросали тебя, просто вышло так. И насчет доли. Я семью прокормлю, не нищий, родня, если что, поможет.

– Скажу, только он и сам все знает и все видит.

* * *

Длиннющий – больше версты – караван двигался медленно, ратники попарно постоянно скакали от головы к хвосту растянувшегося обоза и обратно, пытаясь криками, а то и тумаками ускорить движение и поддерживать в колонне хоть какой-то порядок, но сорока человек для этого было совершенно недостаточно. То тут, то там от дороги в лес уходили следы сбежавших. Искать их и не пытались: пока отыщешь одного, сбежит десяток, да и не нужны они были, если вдуматься. К каждому холопу стражника не приставишь, не сбежит по дороге, сорвется из Ратного, для настоящей холопской жизни годится не всякий.