…И вот он на такси убегает с корпоротива в Насиженном месте. Бут уже не президент, но ему плевать на Бута. Он видит перед собой летящий в лобовое стекло черный лакированный рояль, сжимается всем телом в этот страшный миг и орет во всю глотку стооооп… За долю секунды до смерти машины останавливаются. Останавливается все, что было вокруг, все, что двигалось, шипело, гремело, гудело, мчалось, болталось, звенело, искрилось, рождалось, любило, ненавидело, росло, разлагалось, взлетало, пело, прижималось, карабкалось, кувыркалось…

Все застывает. Кроме него самого. И это поразительно. Страшно и как-то убийственно радостно.

Что дальше?

…Я смотрю на дорогу, я вижу заледеневший мир. Беседка. На бетонном заборе кто-то намалевал свое бессмертное граффити Гриша, прощай! Я смотрю на застывшие машины. На застывших в нелепых позах водителей. На открывшую в каком-то ужасном изумлении рот и вскинувшую руки Тату. Я поворачиваюсь к ней, трогаю ее за руки. Они живые, эти руки, теплые, мягкие, но без движения, без трепета, без кровотока, без нервных содроганий, они живые без жизни. Отстегиваю ремень, дергаю ручку дверцы. Она поддается. Я вылезаю из машины.

Вытаскиваю Тату. Делать это непросто – много лишнего скопилось в ней за эти годы – тащу ее с заднего сиденья, она не меняет позы, затаскиваю в беседку и кладу ее на скамейку – со вздернутыми в ужасе руками, открытым ртом и согнутыми в коленях ногами. Платье задирается, оголив ее ляжки. Я пытаюсь одернуть его, но ничего не получается, и я бросаю эти попытки. Кто видит? Никто! Ее темные, почти черные глаза стали желтыми, светящимися, как у дикой кошки. Это у нее новые линзы, догадываюсь я. Смотрю на обе машины, уже почти столкнувшиеся, со взлетевшим из-под колес песком и камнями. Водители. Оба. Смотрят друг на друга. С глазами, соединенными попарно незримыми нитями… судьбы… облачками мельчайших кристаллов… застывших в воздухе…

Надо идти. Звать на помощь. Кого? Где? Как? Насколько далеко распространилась эта застылость? Эта мертвая тишина? Это давящее безмолвие?

Солнце, склонившись к западу, тоже останавливается, но продолжает все так же сверкать. И я могу смотреть прямо на него. Оно не ослепляет. Застыло и само небо, превратившись в литое голубое стекло с прожилками. А если бы небо было зеркальным, что бы я видел тогда?

Достаю дурочку. 17.43. На дисплее застыли ярко горящие пожарные буквы. Да, точно – перед самым этим жутким моментом я слышал тревожный сигнал сообщения. Схватка кланов. XY vs XN. Где Y = N. Что это за абракадабра?! Нажимаю кнопки. Они проваливаются под пальцами и не возвращаются назад. Дурилка моя не живая и не мертвая, она просто бесполезная.

Что же делать с Татой? Нести ее на себе? Куда? Зачем?

Я смотрю на застывшие автомобили, на лежащую в нелепой позе Тату, на птичек, раскинувшихся в облаках. Стоит, наверное, вернуться в Парк-отель и, пользуясь моментом, звездануть Сенотрусову по роже? Врезать совершенно апатично. А потом смиренно удалиться. Перед этим вывернуть у него карманы, забрать ключи. Найти велосипед. Поехать в контору. Вскрыть директорский сейф. Забрать все деньги.

Зачем в этих условиях деньги? Деньги не нужны! Ты можешь сейчас зайти в любой ресторан и обожраться деликатесами, упиться лучшими французскими винами. Методично и апатично. Неспешно. Лениво. Никто не остановит. Надо тебе это? Нет, совершенно не нужно. Чего же тебе надо? Думай, пока солнце висит над горизонтом. Каждая из самых прекрасных женщин может послужить тебе сейчас безропотной резиновой куклой. Не издаст ни звука! Можно зайти в ювелирный магазин и набить сумку золотом и брильянтами. Можно утащить любой шедевр из картинной галереи. Есть ли в нашей галерее шедевры? Кажется, висит где-то в закутке один васильковый Шагал. И это все. Надо ли тебе это? Ведь никто никогда не скажет: вот это да! где взял?

Одиночество. Безграничное. Застывшее. Не скрипнет дверь, не заплачет ребенок, не чирикнет в кустах воробей. Новая жизнь, высвобождаясь из темноты, замерла на полпути. Омертвел город бетонных надолбов, пещерного стрит-арта и пескоструйных завес. Дым над далекой заводской трубой изгибается в три погибели и никак не может расправиться. Неестественность поз, миг искажений, растянувшихся в вечности. Сам Господь Бог, если Он есть, таращит из космоса свои изумленные глаза, не в силах поверить в произошедшее. Страха нет. Есть чугунная взвесь неопределенности. Эй, кто-нибудь, подай голос, выйди на свет – любая живая тварь! В ответ лишь абсолютная могильная тишина. Застывшее солнце освещает каждую мельчайшую частицу пустоты. И только самокатчики, если бы они осознавали, что время остановилось, были бы сейчас счастливы.

Надо вытащить из машин водителей, думает он, пока движение не возобновилось. Подходит к джипу – за рулем молодая женщина, блондинка. Ну, конечно, хмыкает Давыдов. Мимоходом заглядывает в зеркало заднего вида – не поседел ли он ненароком… Господи, я себя не вижу!..

Ты один в этом мире. Будто бы выпал из жизни, из круговорота вещей. Ты настолько один, что даже не видишь себя в зеркале. Может быть, это и есть смерть, вот такая, нелогичная, необъяснимая, парадоксальная, когда мертвец продолжает свой путь, а все остальные, живущие на этой земле, замерли в трупной неподвижности. Но должны быть и другие мертвецы, ушедшие с тобой, в тот же миг, не мог же ты умереть один…

Григорий Бут

От президентской резиденции взлетает вертолет камуфляжной окраски без опознавательных знаков и номеров, ни адреса, ни e‘mail. В сопровождении двух Барракуд берет курс к тому месту, где река огибает утес.

Через полчаса вертолет зависает над скалистым берегом, чуть подается вперед, лопасти нетерпеливо рубят воздух. Из люка вываливается человек… явно без парашюта… но, если бы он даже был с парашютом, с такой высоты… это бы не помогло…

Меж гор в почтительном смирении застыли корабельные сосны. В голове приближающегося к смерти человека крутятся мысли о чем-то несущественном, детском, мелкие обиды и неважные тайны. Клубятся в голове живые и мертвые, так и не сказанные кому-то слова, не нужные для дела вещи, бензопила, ручная крыса, трость с тяжелым литым набалдашником, шелковый цилиндр…

Он успевает представить себя в неприлично раскоряченной позе на забрызганных кровью камнях… как последняя падаль… которую пожрут одичавшие собаки… Не будет правительственной комиссии, орудийного лафета, плачущих школьниц, Гали, застывшей комком горя у кремлевской стены. Он никому не будет интересен, даже в качестве сырья для пересадки органов…

И не будет никогда этого… я готова… готова… Отщелкиваются в голове последние мгновения жизни, и душа его алчет утешения. Было, было, было… радость, сияющая солнечным светом. Мороженое-пломбир за 19 копеек в вафельном стаканчике, мягкое, из огромного бумажного бурдюка, будто снег, упавший ванильной ватой. Фланирующие по аллее одноклассники в приталенных пестрых рубашках и брюках-клеш от колена. Бобины громоздких магнитофонов Комета… Роллинг Стоунз… Тау Киты… Автоматы газ-воды, граненые стаканы, три копейки на трамвай, компостер, гудение электрички и возможность переселиться на остров. Хотя бы на выходные. Как это было прекрасно – таскать удочкой карасей, варить их в котелке над костром и думать, что ничего нет лучше во всем этом мире. Даже комары, надуваясь красными шариками, казались старыми друзьями…