Сентандрея — это местечко на Дунае, от Будапешта примерно час езды верхом в сторону севера. В тот год зима в Сентандрее обещала быть здоровой и чистой. Последние листья каштанов опадали медленно, нерешительно выбирая место, куда упасть, как птицы, садящиеся на снег. В те времена Сентандрея была местом, где обосновались шайкаши. Так в годы, близкие к 1717-му, называли в Австрии тех, кто служил в пограничных отрядах, а были это в основном выходцы из Сербии, умело управлявшиеся с шайками — узкими быстрыми лодками, на которых они охраняли тогдашнюю границу с Турцией. Хорошо известные как опытные пограничники, шайкаши в мирное время строили дома в Сентандрее на берегу Дуная, а если шла война, патрулировали на своих лодках по реке, готовые нанести удар и веслом, и быстрой саблей. Они умели так ловко зарубить человека, что на сабле не оставалось и следа крови, и ее не надо было вытирать. Принадлежавшая некогда одному венгерскому графу, Сентандрея превратилась к тому времени в довольно важный торговый узел, связывавший Будим и Вену, здесь было много и сербских, и лютеранских, и католических церквей, чьи колокольни возносились над городом и отражались в реке.

И в то утро сентандрейские колокола звонили как обычно, от их звона иеромонах Гавриил, пострижник храма Святого иконописца Луки, проснулся с отчетливым чувством, что с ним что-то не так. Он протер глаза и вскрикнул. Что-то твердое резко кольнуло его в глаз. Он посмотрел на свою левую руку и увидел то, что причинило ему боль. В холодной колокольне, где жил иеромонах, зимой он ложился спать в черных перчатках без пальцев, которые грели руки, но при этом не мешали ему писать. Сейчас на нем были чьи-то чужие перчатки, красные, тоже без пальцев, а к одной из них был пришит перстень. Перстень был из камня, и на его руке ничего подобного раньше не бывало. Иеромонах Гавриил не любил украшений, перстень этот видел впервые и точно помнил, что накануне вечером, когда он отправился спать в верхнюю часть своей колокольни над Дунаем, ни перстня, ни чужих перчаток у него на руках не было. Теперь он снял чужие перчатки без пальцев вместе с перстнем и положил их на подоконник, где перстень сверкнул каким-то мутным блеском. Изумленный иеромонах не мог объяснить себе, что все это значит.

Его растерянный взгляд, вырвавшийся из окна, как пущенная из лука стрела, обогнав колокольный звон, перелетел через Дунай и через леса на том берегу, которые верхушками своих деревьев вспарывали туман. И пока этот взгляд несся на юг, в сторону Будима, Гавриил позавтракал горстью сушеного винограда, хлебом и ракией-траварицей, которую налил из бутыли, полной растений. Потом надел перчатки, предварительно садовым ножом отпоров от одной из них перстень, и сел дописывать воскресную проповедь. Был первый вторник декабря. От ветра из Поморишья подрагивала крыша колокольни и морщинилась поверхность монашьих чернил, изготовленных из пороха. Поглядывая время от времени на перстень, монах писал, постоянно шевеля при этом губами, потому что имел привычку произносить про себя то, что пишет:

Слова пророческих зорких высказываний, которые и камень разбивают, мы собираем, как капли из морской бездны, и в сей малой книге, как в малом колодце, сохраняем. А невозможно, как и сами вы знаете, все море в колодец перелить и плавать в челне по шири воды, в колодец заключенной…

На этом месте Гавриил остановился, отложил перо и взял перстень, чтобы разглядеть его повнимательнее. Он попытался по порядку вспомнить все, что с ним происходило. Вчера вечером его позвали выслушать предсмертную исповедь и причастить Исидору Балеари, швею с Ослиного холма. Он отправился туда, постучал в хорошо знакомую дверь, ему открыла молодая дочь умирающей, Аксиния, ее коса пахла тмином. К своему изумлению, он услышал от старой Исидоры не исповедь, а нечто совершенно другое.

— У тебя сабля в языке, отче. И ты слишком говорлив. Напасть на тебя нашла проповедовать. За это кто-то хочет тебя убить. Берегись! Я знаю его имя. У моей одинокой дочки Аксинии целая империя врагов, и только один ты, поп, ей защита. Поэтому я тебе это и говорю. Лучше тебе знать! Того, кто тебя убьет, звать Ружичка.

«Это что ж, мужское или женское имя?» — спросил себя Гавриил, а Аксиния, поняв, что священник услышал и расслышал имя, которое ему и должно было услышать, заплакала.

Это было все, что он помнил. Никакого объяснения появлению перстня по-прежнему не было. Видимо, он попал на его палец по ошибке. Ведь, войдя в дом лежащей при смерти женщины, он снял и плащ, и перчатки. И должно быть, пока он разговаривал с умирающей, кто-нибудь из находившихся в доме, из тех, что пришли помочь в трудную минуту, положил свои красные перчатки рядом с его черными. Выйдя из дома на снег, он в темноте натянул их, не заметив, что они чужие. И что к одной из них пришит перстень. Поэтому и заснул в них, как обычно и делал в зимние месяцы…

Немного успокоенный таким объяснением хода событий предыдущего вечера, Гавриил собрался и пошел на похороны на сербское кладбище шайкашей. Колокола звонили, и он невольно искал на снегу тени звуков. Увидев Аксинию, невыспавшуюся, с невыплаканными глазами, он затрепетал.

«Никого в Сентандрее не знаю по имени Ружичка. Ни мужчину, ни женщину», — подумал он, впервые со вчерашнего вечера вспомнив это имя.

К своему изумлению, он понял, что об этом же думала и Аксиния, потому что она пробормотала:

— Еще появится! Берегись, он появится. А как появится, об этом все узнают…

Тут он подумал о перстне и снова глянул на Аксинию, но ничего не сказал, решив: не сейчас!

— Не сейчас! — шепнула ему Аксиния.

Стоило колоколам отзвонить мясопустную неделю, как несколько парней спустились к Дунаю и, выбрав место, расчистили на берегу снег. Потом выкопали четыре ямы, наложили в них сухой виноградной лозы и подожгли. В реке, на глубине трех саженей, набрали глины и обмазали ею четырех заранее приготовленных поросят, а потом обложили их прошлогодними виноградными листьями. После того как лоза потеряла красный цвет, поросят положили в ямы и забросали землей. Земля вскоре начала дымиться, и, когда запахло жареным мясом, сбежались собаки и принялись обнюхивать и лизать землю над ямами, пачкая языки. В это время на кухне патриаршего дворца вспороли животы трем крупным сомам, из тех, что по ночам выскакивают на берег ловить кузнечиков, выпотрошили их, зашили в каждого по откупоренной бутылке красного вина, а потом поставили запекаться, и вино, испаряясь внутри рыбин, придало им нужный вкус. За приготовлением угощения следили пономарь и церковный сторож, а духовник отец Киприян и иеромонах Гавриил, проветрив трапезную, вышли встречать митрополита Викентия Поповича, прибытия которого в тот день ожидали в Сентандрее. Колокола звонили особым образом, приветствуя торжественную процессию, приближающуюся по дороге со стороны Пешта. В карету митрополита было впряжено шесть лошадей, ее сопровождали два форейтора в бархатных камзолах, а перед ними вели прирученного оленя с колокольчиком на шее и насаженными на рога яблоками. Правда, в тот чудесный солнечный день в Сентандрее колокола звонили не на всех колокольнях. Когда торжественная процессия проследовала мимо одной католической и двух лютеранских церквей, ни одна из них не огласилась звоном. Далее на пути была еще одна сербская церковь, а потом еще две, и колокола Архистратига Михаила радостно приветствовали митрополита. Затем процессия проследовала под укрепленными стенами Клиса, мимо католической приходской церкви Святого Иоанна Крестителя и наконец остановилась у входа в сентандрейский собор. Пока митрополита приветствовали в зале для гостей патриаршего дворца, на кухню доставили испеченных в ямах поросят, разбили запекшуюся на них панцирем глину и извлекли готовое горячее мясо, которое тут же сбрызнули пивом из Пожуна. Теперь можно было начинать. Поросят и рыбу подали в трапезную, митрополит благословил трапезу, прочитал молитву, и все уселись за стол. После обеда снова перешли в зал выпить немного токайского вина из Эгера, где протяженность галерей винных погребов всегда намного превышала протяженность улиц на поверхности земли, как заметил один из дьяконов.