– Вы точно знаете, где он. Я уверена. Вы с ним в сговоре.

– Миссис Михельсон, – сказала она спокойно. – Позвольте дать вам дружеский совет…

– Вы мне не друг! Вы скрываете от меня правду, выгораживаете его!

– Нет, мадам, – сказала она, сцепив перед собой руки наподобие застежки от сумки.

– Это так! – орала я.

Сквозь тонкие кухонные шторы я увидела, что у соседей в окне зажегся свет. Миссис Грин, должно быть, тоже это заметила, но не сдвинулась ни на дюйм, не расплела рук. Она стояла, освещенная этим новым светом, и глядела на меня так, словно знала: сказанное ею сейчас изменит навсегда нас обеих, не только меня. Женщинам надо следить за тем, что они говорят друг другу. Мы – это почти все, что у нас есть.

Миссис Грин стояла, тщательно подбирая слова.

– Нет, мадам, – проговорила она медленно, не отрывая от меня взгляда. – Я только хочу защитить вас.

На огне задребезжал чайник, и она скосила глаза в ту сторону.

– Скажите, где он.

Она вновь перевела на меня взгляд и сказала тихо:

– Не ходите. – Чайник сражался с огнем. – Вы не помните, что случилось, так? – Она с любопытством прищурилась.

Я запротестовала:

– Нет-нет, я…

– Раньше мы говорили об этом, вы и я. – Ее рука наконец потянулась к плите, чтобы спасти вопящий чайник, поставить его на деревянный брусок, где он еще несколько секунд содрогался и шипел. – Я знала, что вы снова все обнаружите.

– Скажите мне, где он.

– Не ходите, – сказала она, опять глядя на меня. За ее спиной лился свет из соседского окна. – Грета, не ходите.

Впервые за все время она назвала меня Гретой.

Вспоминается коктейльная вечеринка в 1985 году, через несколько месяцев после того, как меня оставил Натан. Там я познакомилась с очаровательной женщиной, одетой во все белое, как оказалось – декоратором: после краткой беседы ни о чем она стала рассказывать о своей последней работе. «Вряд ли вы знаете моего клиента, некоего Натана», – сказала она, но этот некий Натан, конечно, был моим Натаном и жил со своей новой подругой в квартире, о которой шла речь. Ничего не говоря о себе, я стала расспрашивать ее о работе в той квартире, о мебели, спальне, ванной – и не отпустила ее, пока не узнала все. Я сделала это, хотя каждая подробность была для меня как нож в сердце. Зачем? Какая магнетическая сила притягивает нас к боли, к словам, которые ранят? «Ты уже видела это, – говорила я себе, направляясь к той квартире. – Ты это видела, ты все это пережила, не надо тебе туда». И все же я шла. Горе всегда проходит, но не раньше, чем заставит нас проделать эти глупости, причинить себе боль, навлечь на себя страдания. Этот паразит – горе – меньше всего хочет умирать, а возвращается к жизни он только тогда, когда мы переживаем эти страшные мгновения.

Но на этот раз страх был другим. Покидая Патчин-плейс, я воображала, как встану перед тем же многоквартирным домом, низким, кирпичным, в пятнах от дождя и сажи, с зигзагообразной улыбкой пожарной лестницы, и знала, что это будет то самое горящее окно. Они расположились возле горящего камина, в халатах, с бокалами виски или вина в руке, волосы ее рассыпались по подушке, как щупальца осьминога. Он улыбался и выглядел счастливее, чем со мной. Это не было болью измены – она уже прошла: в этом месте у меня наросла мозоль, и он не мог больше мне навредить. Нет, с той болью было покончено. Я не могла испытать ее заново, даже если бы захотела. На этот раз боль возникла от осознания того, что этот Натан ничем не отличается от хорошо знакомого мне. Я думала, что небольшой временной сдвиг изменил его, как и Феликса: если бы не мое невнимание, если бы не наша внебрачная жизнь, он мог бы стать лучше. Во многом он и стал лучше: добрее, внимательнее, нежнее. Но обстоятельства нашей жизни были здесь ни при чем. Это не зависело от того, как мы жили, что говорили или делали. Это происходило не из-за того, что время, в котором мы жили – со свободами, которые не были свободами, с эгоизмом, с новомодными шумами и страхами, – изуродовало нашу любовь. Проклятый порядок вещей. Почему я вообразила, что он может измениться?

И все же одно отличие имелось: я. Я изменилась. То, что сделал он, я уже сделала сама. Я испытывала тогда одиночество свободной женщины, гнет войны и брака – и упала в теплые объятия, как только они раскрылись. «Почему бы и нет?» – думала я. Какой ущерб я нанесла тому, другому, миру, я еще не знала, но могла оценить его размеры здесь. Я пережила это с обеих сторон. Разум, однако, всего лишь подставное лицо: настоящий, и притом тайный, диктатор – это сердце. Оно никак не помогло мне справиться с гневом или с болью оттого, что Натан ускользает от меня снова и снова

Я вернулась на кухню, вымокнув под дождем. Бумажные цветы на моей шляпе были безнадежно испорчены – все краски смешались. Миссис Грин была в гостиной и разглядывала капли на окне: внутри каждой скрывался крошечный уличный фонарь. Она повернула голову ко мне.

– Я не пошла, – сказала я. – Не стоит.

Она кивнула:

– Что вы будете делать, Грета?

– Ничего. Ровно то же, что и всегда.

– Да, – проговорила она серьезным тоном.

Я выразилась так, имея в виду свой мир, где я позволила Натану идти своим путем. Но она-то имела в виду этот мир. Внезапно я кое-что сообразила и сама удивилась этому:

– Это та же самая женщина?

Она промолчала.

– Женщина из парка? Я ее видела, она наблюдала за мной и Фи. В клетчатом пальто.

Миссис Грин достала сигарету и закурила, окружив себя завитками дыма.

– Да, это она.

Той ночью он вошел в дом очень тихо, посмотрел на меня с испуганным видом и улыбнулся, складывая зонтик, атласно мерцавший от капель. Я сидела в ночной рубашке, читая роман Колетт (из всех книг я выбрала именно эту) при ярком свете лампы. Он поцеловал меня и спросил сигарету, я дала ему, мы сидели и курили вместе, а дождь набрасывался на окно, как раскапризничавшийся ребенок. Он сказал, что ночь была долгой, что, судя по предупреждениям от военных, надо готовиться к прекращению работы в клинике: придется посвящать свое время призывникам. Это уже почти решено. При Рузвельте разговоры о неучастии в войне поутихли, но ведь в армии всегда говорят о войне и никогда – о мире. Я не видела смысла рассказывать ему о том, что скоро случится, и просто кивнула. Это миссис Грин снова напугала меня? «Нет, – сказала я. – Нет, мы подружились». Он улыбнулся и сказал, что это хорошо, ведь каждому нужен союзник. «Я думала, что мой союзник – ты». Он улыбнулся, подтвердил, что он – мой союзник, поцеловал меня и ушел готовиться ко сну. Я долго смотрела на корзинку с вязаньем миссис Грин, на красный шерстяной помидор с вонзенными в него спицами.

Лучшее место. Совершенное место. Я думала, оно отыщется здесь, в этом мире, где тоже есть Натан. Я обманывала себя, думая, что если в каком-то мире мужья не уходят от жен, это предполагает определенную верность с их стороны – как наличие воды на планете предполагает присутствие жизни. Но для жизни необходимо маленькое чудо: даже в самых лучших обстоятельствах нужна некая блуждающая искра. А здесь, похоже, чуда не было. Он не любил меня в моем мире: почему здесь все должно быть по-другому?