Неужели мне придется переживать все трижды?

Я слушала, прижавшись щекой к холодной двери. Вода хлестала, мой муж рыдал, нелепые зверюшки на полках дребезжали от напора в трубах. Один маленький кентавр едва заметно двигался к своей гибели. Я стояла в тогдашнем коридоре, к которому за последние несколько недель успела привыкнуть, – с вырезанными силуэтами Фи-младенца и Фи-мальчика; с луной над горой; с баночкой крема для лица, который сама купила (примула: «Будет юною шея – жить до ста, хорошея!»); с зонтами, готовно торчащими из стойки; с видами на кухню, спальню и гостиную; со всеми непривычными сценами моей жизни. Кто я такая и для кого я все это храню? Как я могла мечтать, что усовершенствую этот мир? Здесь, за плохо запертой дверью, был человек со своей болью. В другом мире я сидела в соседней комнате и читала книгу, пока он не успокоился, не вышел, не выпил виски и не поел суп; мы никогда не говорили о том, что случилось. Так или иначе, в другом мире он ушел от меня. Я стояла в коридоре, готовая уйти. Вода не переставала литься. Рыдания не прекращались. Кентавр преодолел последние полдюйма и рухнул на пол, снова разделившись на лошадь и человека.

И тогда я вошла к нему.

12 декабря 1985 г.

Медленно, с глубоким вздохом я проснулась и оглядела голые, белые, современные стены своего дома образца 1985 года. «Феликс, – подумала я, – Феликс в беде. И Натан…» Моя настоящая жизнь теперь представлялась чем-то странным: не было ни портрета свекрови, ни балдахина над кроватью, ни хромированной мусорной корзины, ни туалетного столика с разбросанными кружевами и нейлоновыми чулками. Простой бело-черно-красный интерьер, в котором я обитала не один год. Я все выбирала сама, но почему-то он выглядел фальшивым. Строгие фотографии, красная лакированная лампа, единственный черный мазок на восточной стене. Казалось, здесь живет женщина, которая притворяется художницей. Женщина, которая притворяется, что у нее нет сердца.

– Смотри-ка, ты вернулась!

Рут открыла мне дверь и засияла знакомой озорной улыбкой. На ней были полосатый кафтан и крупные бусы из бирюзы. Видимо, она выпустила попугая Феликса на свободу: тот сидел на декоративной свинье, склонив набок свою головку. Рут обняла меня и принялась рассказывать о том, какими печальными были на этот раз другие Греты.

– Которая из них? – спросила я.

– Обе. Та, что из восемнадцатого года, не стала говорить почему. – Рут взяла мою руку. – А та, что из сорок первого, сказала. Она скучала по сыну. И по Натану.

Я представила себе Грету середины века, сидящую в этой комнате с чашкой тепловатого чая, приготовленного Рут. Мать, коротающая очередной день в мире, лишенном всего, что составляло ее жизнь: ее мужа и ребенка. Страшный кошмар для этой женщины.

Рут улыбнулась и отпустила мою руку, направляясь к дивану, где складывала белье.

– Скучала по нему так сильно, что встретилась с ним.

Я покачала головой:

– Следовало ожидать. Когда?

– На прошлой неделе, – сказала она, поправляя подушки. – Они вместе обедали – наверное, в «Гейте»[26], там чудесные коктейли…

– Боже мой. С Натаном? Боже мой.

Рут раздраженно поморщилась.

– Конечно с Натаном, – сказала она. – Она думает о нем как о своем муже и не на шутку рассердилась, что ты умудрилась упустить его. Вот так-то!

Я глубоко вздохнула:

– Она пытается все изменить, но ей невдомек…

– Хорошо, что ты вернулась, дорогая, хоть на какое-то время, – сказала она, собирая разбросанное белье. – У меня такое ощущение, будто я имею дело с расщеплением личности. В одну мою подругу по имени Лиза в самые неподходящие моменты вселялся воинственный дух Гида…

– Я слишком привязываюсь ко всему. Я не просто… вселяюсь в этих женщин. Я становлюсь ими.

– Вегетарианка и вдруг спрашивает красного мяса, – закончила Рут, складывая наволочку вчетверо.

– Я становлюсьженой Натана. Матерью Фи. Становлюсьлюбовницей Лео. То есть становилась.

Рут приняла озабоченный вид:

– Что ты имеешь в виду?

Я грустно улыбнулась:

– С этим покончено.

– Что случилось? – нахмурилась Рут.

– Она не могла причинять ему боль, делая это, и не хотела бросать Натана. А почему ты выпустила попугая из клетки? Ты же знаешь, что Феликс этого не любит.

– Наш Феликс умер, дорогая.

– Он в тюрьме.

– Что, опять?

Я объяснила ей, что это другой Феликс и я страшно боюсь за него. Я рассказала о Натане, о его любовнице, о том, как он снова ее оставил. Но на этот раз кое-что изменилось. Я стала другой…

– Грета, я хочу, чтобы ты честно призналась, – перебила меня Рут, вцепившись в свои бирюзовые бусы и пристально наблюдая за моим лицом. – Почему никто из вас не говорит, что происходит со мной в других мирах?

– Я говорила: ты осталась точно такой же. Единственная, кто не изменился. Тюрбаны, вечеринки и…

– Только не в том мире. Не в сорок первом.

Кошка принялась тискать мою ногу: я не возражала, пока она не царапнула меня коготком. Я снова посмотрела на Рут – та улыбалась.

– Там я умерла, да?

Надеюсь, вам никогда не придется говорить человеку, что он умер, что для него нет бесконечного числа возможных миров и воплощений – и по крайней мере в одном из миров он просто не существует.

– Меня направили к доктору Черлетти, – начала я, уставившись на свои колени, – потому что у меня был нервный срыв после аварии. Мы с тобой ехали в машине, которую задело такси. Я сломала руку, а ты…

– А меня смяло и смело в нирвану.

– Да. Мне очень жаль, Рут. Из-за этого и начались мои перемещения.

С улицы донесся вой полицейской сирены.

– Я это поняла, – сказала она, – по тому, как вы вели себя со мной, особенно эта, последняя. Все время хваталась за меня, носилась со мной как с ребенком. Наверное, ты так же ведешь себя с Феликсом.

– Я не знала, как сказать тебе это. Надеялась, что не придется…

Она встала и снова начала сортировать белье.

– Странно. Получается, здешнее существование – что-то вроде загробной жизни. Где-то я мертва. Наверное, во многих мирах, даже в большинстве из них. Мы такие хрупкие существа, хотя никогда об этом не думаем.

– Мне очень жаль.

До чего странно приносить мертвецам соболезнования по поводу утраты, когда утрата – это их смерть.