Рано утром ковбои поднимались хмурые и недовольные жизнью, — храп и шуршание тюфяков, набитых кукурузной соломой, сменились харканьем, кашлем и раздражёнными вопросами на вечную тему: «Где мои носки?»

Один Фима улыбался — этот не унывал никогда (Исаев ворчал, что Беньковский будет лыбиться даже в гробу).

— Добрейшего утречка, хлопцы! — пропел он.

— И тебе доброго-о… — раззевался Фёдор.

Присев на койку, он сделал любопытное наблюдение: вставая, ковбои-бакеры первым делом надевали шляпу. Потом уже натягивали штаны и основательно вытрясали всё лишнее из сапог. Обувались, топали сапогами, чтобы справно сидели на ноге, и тогда уж застёгивали на бёдрах оружейный пояс.

Чуге не хотелось выглядеть салагой, поэтому он тоже тряханул сапогом — и мигом понял, для какой такой надобности это делается. Из голенища выпал здоровый тарантул — любит многоногая гадость забираться в тёплые сапоги. Или им нравится застарелая вонь?

— Тут всё продумано, Федь! — ухмыльнулся князь. — Думаешь, почему у ковбойских сапог острый нос и высокий каблук?

— Не для красоты, это точно, — проворчал Фёдор.

— Верно! Остроносым сапогом легче попасть в стремя, а каблук мешает ноге из него выскользнуть.

— Ишь ты…

Чуга с недоверием оглядел свои новые сапоги. Ковбойские, значит. Ну-ну…

Сопя, он примерил обновку — чёрные джинсы и серую фланелевую рубашку. Шейный платок-бандана тоже был чёрным. Цвета что надо — сольются с любой тенью, особливо на здешнем солнце. Пришлось, конечно, убавить монет в кармане, но не гонять же коров в рубахе с Олёнкиной вышивкой?[93] Обойдётся крупный рогатый скот…

— Федь! — окликнул его Туренин. — Я тебе ещё двух работничков сыскал!

— Кто такие?

— Близняшки Гирины! Народ надёжный, из староверов. Работяжки!

Братья Гирины, Иван да Захар, были похожи, как горошины в стручке, — грудь колесом, нос сапожком, бородка с кудрецом. Высокие, статные, конопатые, оба на вороных мустангах. Глянешь на них — и будто в глазах двоится.

— Здорово, — сказал Чуга.

— Привет! — дуэтом ответили двойняшки и залучились, подбоченились.

— Откуда такие?

— Из Москвы мы, — сказал Иван весомо.

— Не Белокаменной, — уточнил Захар, — а тутошней, техасской.

— Натурально.

— Ясненько… — протянул помор. — Условия знаете?

— Знаем!

— Тогда вперёд и с песней. Князь, пошли лошадей глянем!

— Денег совсем мало, — озаботился Туренин.

— Бердуго за десятку коня торгует, должно хватить…

— А сёдла ещё?

— Так куда ж без них-то?

Ларедо, перебрасывавший сено на конюшне, сразу отсоветовал им брать новые сёдла.

— Скрипят они, — посетовал он, — ночью тебя любой индеец услышит. Вот эти лучше возьмите — хоть и потёртые, но целые совсем. Приработались!

Фёдор не мог похвалиться званием умелого конника, но верхом наездился изрядно. Ковбойское седло его удивило — с двумя подпругами (такими пользуются в Техасе), тяжёлое, но и удобное, как кресло. Да и то сказать — «коровьему парню»[94] приходится всю неделю, кроме воскресенья, по четырнадцать часов в день гоняться с лассо за норовистой бурёнкой, клеймить брыкающегося бычка-двухлетку, копать ямы под столбы для изгороди, постоянно выгребать грязь с водопоев, подковывать лошадей и скакать, скакать, скакать… Тут уж, как ни крути, как ни верти, а удобства седалищу обеспечь.

— Выбирайте! — сделал Шейн широкий жест, поводя рукою по денникам, откуда выглядывали любопытные конские морды.

Чуга оседлал чалого бронка,[95] Туренину достался добрый конь гнедой масти.

Укрепив седельную скатку,[96] вложив «генри» в седельную кобуру, помор вскочил на коня, позволил ему побрыкаться и дал шенкеля.[97] Чалый легко и, как почудилось Фёдору, с удовольствием сделал круг по двору. Жеребец был красив — с чёрной гривой и хвостом, с едва заметными яблоками на левой ноге. Видать, подмешалась кровь пятнистой аппалузы — индейского боевого коня.

— Порядок, он тебя слушается! — крикнул Ларедо.

— Ещё бы он не слушался…

Вскоре фургон покинул хозяйство Бердуго Сепульведы. Ковбои поскакали следом, как почётный эскорт. Шейн, правивший мулами, запел, не слишком мелодично, зато громко:

— Ларедо, я щас сойду! — воскликнул Беньковский.

— Что, укачало?

— Небось с такого голоса недолго и понос! — развил Ефим мысль, переходя на русский.

— Это распевка, Фима! — прокричал Исаев. — Шоб спеть краснокожим в самые их поганые уши! Оц, тоц, перевертоц!

Чуга ехал, слушая то английскую, то родную речь, и жмурился довольно. Всё будет хорошо и даже лучше!

Старая «конестога»[98] — это вам не «конкордовский» дилижанс! Мулов менять негде было, а те, что везли тяжёлый фургон, нуждались в отдыхе, да и попастись им не мешало бы, хотя бы время от времени.

К северу от Сан-Антонио треклятые мескитовые заросли стали пореже, освобождая целые поляны, а то и луга.

На второй день пути лагерь разбили близ растрескавшейся скалы, медленно остывавшей после захода солнца на берегу маленькой, но бурливой речушки, заросшем орехами пекан. А вокруг скалы росли одни юкки. Их обросшие стволы напоминали мохнатые лапы невиданных зверей, тонкие ветви заламывались к небу, словно в немой мольбе. Ковбои переговаривались: