— Так, шо у нас опять за здрасте? Где среди здесь костёр, до которого я притулюсь?

— Фима, оглянись вокруг и трезво содрогнись. Ты вже у стране индейцев! Какой тибе костёр?

— Запалим огонёк, што ты так разволновался? Малёхонький, штоб под шляпой уместился…

— Натурально! Не принимает душа холодный кофий.

— Так вот где она в тебе прячется! Прямо посерёдке!

— Спички подай, смешняк…

Вечерело быстро, воздух наполнялся запахами нагретой солнцем земли, горячих трав и листьев. Все они были неведомы Чуге, и он с жадностью впитывал благорастворение воздуха, от которого слегка кружилась голова, словно не в силах заместить старые «букеты» новыми. И птицы здешние кричали иначе, чем в России, и койот не «по-нашенски» выл…

Стрелять на землях индейцев было смерти подобно, поэтому Федор пока оставил свои штудии. Зато каждый день, с утра до вечера, помор читал и перечитывал книгу природы, зубрил уроки и повторял пройденное — учился различать следы, коих ранее не видывал, разбирался, какая пичуга в кустах трели выводит, что за траву топчут его сапоги. Он врастал в чужой мир, обвыкал в нём, и тот постепенно открывался ему, делался своим.

Чужбина — это не конь, на которого можно пересесть. Родина неизбывна, она в крови, ты с нею сживаешься с самого появления на свет, и второго Отечества обрести не дано. И не надо. Но можно полюбить иную землю, другие горы и реки, понять их нрав, поступать по их законам, соблюдать их обычаи — и пустить корни…

…Фёдор быстро выпряг мулов и снял с них сбрую, сводил животин на водопой и загнал в отгороженный верёвками корраль.[99]

Вернувшись к костру, он учуял запах бекона, скворчавшего на сковородке. Ларедо как раз пристраивал на огне закопченный кофейник. Прикрытый кустами меските, костёр был невидим для проезжавших мимо. Хотя кого встретишь в этой глухомани? Разве что индейцев…

— Апачи не забалуют? — поинтересовался Чуга, присаживаясь у огня.

— Апачи далеко отсюда, — ответил Иван, — они откочевали за Рио-Гранде, в Мексику. Их становища — у реки Бависпе, в горах Сьерра-Мадре. Хотя кто их знает… Могут и заявиться, ни с того ни с сего, да в боевой раскраске. Им это раз плюнуть! Натурально…

— Индейцы непредсказуемы, как коровы, — выразился Захар. — Никогда не знаешь, што у них на уме. А вообще-то, на этих землях не апачи жили, а команчи. Тоже не подарок!

— Команчами их юты прозвали, — вставил своё слово Туренин. — «Команчи» на их языке значит «враги», а сами эти вражины называют себя «не-ме-на», что переводится как «настоящие люди».

— А остальные, стало быть, не настоящие! — ухмыльнулся Иван.

— Да ведь все так думают, — пожал плечами Павел, — и мы — не исключение. Англичане с пренебрежением относятся к французам, ирландцев и вовсе за людей не считают. Французы терпеть не могут немцев, те точат зубы на русских… Человек человеку — волк!

— Всё, волки, — проворчал Чуга, завёртываясь в одеяло, — отбой!

Встали «бакеры» в три ночи, когда было темно и небо на востоке даже не думало сереть, обещая рассвет.

Натянув шляпу и сапоги, Фёдор накинул оружейный пояс и застегнул пряжку, по привычке похлопав по револьверам, дабы лишний раз убедиться, что те ладно сидят в кобурах.

Скатав одеяла, Чуга приторочил их к седлу. Чалый сунулся к нему мордой, и помор скормил коняке сухарик, макнутый в патоку, — пущай полакомится. Жеребец захрумкал, потешно мотая головой, словно благодарил за угощение, и Фёдор похлопал его по крепкой гривастой шее.

На завтрак были вчерашние бобы. Чуга ел через силу, сознавая, что, когда у него появится аппетит, еде взяться будет неоткуда. Зато кружку крепчайшего горячего кофе он выпил в охотку.

— В твоём кофе ложка стоит, — проворчал помор, взглядывая на Беньковского, освещённого огнём костра.

Фима засмеялся.

— Не скажу за ложку, — проговорил он, — а подкова у нём точно не потонет!

— Что да, то да…

— Сеня, тибе шо-то захотелось?

— Немножечко щепотку сахару…

Горячий кофе и холодная вода из ручья малость взбодрили Чугу.

— Тео! — деловито окликнул его Шейн и протянул тугую связку верёвки, не крученной, а плетённой как шнур. — Держи!

— А чего это?

— Лассо! Тут тридцать пять футов, в зарослях только с таким и работать. В моём сорок пять, а Фима умудряется забрасывать семидесятипятифутовое лассо, но ты пока пример с него не бери, рано. Тем более что у него реата, плетённая из сыромятных ремешков, а с ней надо умеючи — ременная верёвка хуже держит рывок, чем пеньковая.

— Нешто мы без понятия… — проворчал Фёдор на русском.

— Чего? Не понял?

— Покажи, говорю, как его метать.

Ларедо показал. Привычным движением заделав хонду — «ушко», он пропустил в неё верёвку. Получилась петля.

— Тут всё просто, — болтал он, поднимая правую руку повыше и раскручивая широко распущенную петлю, а левой удерживая свободный конец. — Покрутил, наметил бычка, которого хочешь завалить, и бросаешь!

Лассо прошелестело в воздухе и пало на плечи Ивана.

— Затягиваешь, валишь и клеймишь!

— Я т-те щас на заднице тавро выжгу, — пообещал Гирин, скидывая верёвку с плеч. — Натурально…

— Норовистый попался! — прокомментировал Шейн. — Ну ты понял? Вот, продолжай в том же духе! Можешь тренироваться… — Поймав выразительный взгляд Вани, Ларедо мигом сориентировался: — На кустиках![100] Ага… Как наловчишься, переходи на бычков.

— Ладно уж…

Фёдор влез на коня, раскрутил лассо, да и набросил его на куст меските. Попался! Затянув петлю, помор мгновенно накрутил верёвку на луку седла, уберегая пальцы. Чалый немного удивился, но поднапрягся, выдирая куст с корнем.

— С почином тебя! — рассмеялся князь.

— А то! — гордо сказал Чуга, вытаскивая из петли «пойманный» куст.

— Хозяин! — послышался окрик Захара, заметно окавшего. — На-ка вот…

— Чего там?

Помор подъехал к «конестоге» и спешился.

— Щас… — пропыхтел Гирин, перевесившись через борт фургона.

Порывшись, он достал порядком изгвазданные чапсы-«двухстволку».[101]