Следующий день я помню смутно, потому, что меня тошнило. Пацаны, желая выказать свое уважение, подливали и подливали мне на дискотеке. Были еще какие-то девчонки. Воткнул или не воткнул — не помню. Хотелось спать и болела голова.

К назначенному сроку я снова был в военкомате.

«Вот он — я! Берите меня», — хотелось крикнуть всем этим офицерам и прапорщикам. Наивный, я по простоте душевной думал, что в Армии работает тот же принцип, что и на зоне: «раньше сядешь — раньше выйдешь». Ша! Глупое, неразумное дитя.

Встречал я людей призвавшихся в 30 июня и уволившихся в запас 1 апреля, то есть прослуживших всего двадцать два месяца. Встречал я и других, тех, кто прослужил по двадцать шесть месяцев. Их было в разы больше. Приказ министра обороны о призыве на службу и об увольнении в запас, означает, что с такого-то и по такое-то начинается призыв-увольнение. То есть, согласно Конституции СССР в эти три месяца призывают и обязуются уволить. А как, персонально ты, гражданин Пупкин, сумеешь под себя скроить эти сроки — это государство не волнует.

К восьми ноль-ноль, малость оклемавшись после грандиозной попойки в честь новоиспеченного рекрута, сиречь меня, я заявился в заношенной одежде и со стареньким рюкзачком в ставший уже родным райвоенкомат. К моему разочарованию, мне было объявлено, что сбор моей команды N18 назначен на республиканском сборном пункте в Рузаевке и сбор назначен на пятнадцать ноль-ноль. Но, машин нет и путь в соседний городок мне предстоит проделать самому и за свой счет.

Впервые тогда во мне шевельнулась мыслишка о том, что с нашей Армией не все в порядке, если призывники должны прибывать в нее своим ходом, но оспаривать приказ не стал. С автостанции я благополучно уехал и не менее благополучно прибыл в «Железнодорожные ворота республики» — город Рузаевку. На часах было двенадцать, сбор был назначен на три, сборный пункт — рукой подать от вокзала. На это время было нужно куда-то себя деть: глупо провести последние три часа гражданской жизни на сборном пункте, среди сотен сверстников, которые мочи нет как надоели на гражданке. Эти последние, Богом данные, три часа надо провести так, чтобы потом было, что вспомнить, хотя бы первые полгода.

Мама, добрая душа, дала мне с собой в дорогу четвертак «на всякие неотложные нужды». Бутылка водки стоила пятерку. В кабаке — восемь. На четвертную можно было гудеть в этом кабаке два дня. На вокзальной площади Рузаевки располагалась шикарная, по провинциальным меркам, гостиница-гнидоплантация «Юбилейная» с одноименным рестораном-кабаком на первом этаже. Желая убить время я отправился в этот выкидыш общепита и, опираясь на свои двадцать пять рублей, смело заказал там бутылку водки и салат. Я рассчитывал аристократически провести последние вольные три часа за бутылочкой белоголовой, которая грезилась мне как некое бренди, но бутылка кончилась под недоеденный салат, как-то быстро. До времени «Ч» было еще почти два часа, а на столе были только едва тронутый салат и пустая бутылка из-под «Пшеничной». Разумеется, я, ощущая себя вполне нормальным и даже почти трезвым джентльменом, заказал другую.

Не помню: осилил ли я ее или только ополовинил, но последнее, что запечатлелось в мозгу, это «хмелеуборочный комбайн» на выходе из кабака с двумя сержантами в милицейской мышиной форме, которые раскрыли свои объятья, принимая меня как родного.

Дальше — большой провал и отрывки из диалога с сержантами:

— Ты куда?

— Туда, — промычал я, неопределенно махнув рукой в ту сторону, где по моим расчетам находился призывной пункт.

В употреблении водочки мной было сделано сразу несколько роковых ошибок. Во первых, я закурил после употребления. Это ускорило всасывание и усилило действие алкоголя. Во-вторых, я не рассчитал пропорцию выпитого к массе тела и не сделал поправок на возраст. И, в-третьих, — я к литру «Пшеничной» не присовокупил ничего, кроме овощного салата. После таких стратегических просчетов, для Советской Армии было бы в высшей степени легкомысленно ожидать того, что в ее литые ряды вольется трезвый и дееспособный новобранец. Я катастрофически и необратимо опьянел и слабо представлял себе происходящее. Одна, лишь одна мысль еще жила в моем умирающем сознании: добраться до сборного пункта, во чтобы то ни стало, доложить о прибытии, а там как фишка ляжет.

— Куда — туда? — уточнили милиционеры.

— В Армию! — я глянул на них мутными глазами как на полных недоумков. Куда же еще может направляться пьяный юноша среди бела дня?

— А-а. Ну, иди, — согласились хмелеуборщики, — счастливой службы.

Очнулся я в вытрезвителе, связанный в положении «ласточка», вероятно из-за буйности характера, проявленной при задержании и водворении.

Вывихнутые руки, привязанные к согнутым ногам за спиной, дерматин кушетки, уткнувшейся в лицо, сопли, пузырящиеся из ноздрей и мои истошные вопли:

— Козлы! Дайте, хоть в армию от вас уйти от педерастов!

Сделав скидку на мою молодость и узость кругозора, в вытрезвителе меня даже не били. В шесть часов утра пришел гражданин начальник, а в семь часов меня чуть не с оркестром проводили в сторону сборного пункта. Предложение довести меня до места на красивом сереньком фургоне с мигалкой и красным крестом на боках я из гордости отверг. К радости моей и удивлению, в кармане брюк лежала никем не ошмоненная трешка! Хватит и на выпить, и на закусить. В восемь ноль-ноль я, почти трезвый, колотил в железные, с красными звездами, ворота сборного пункта. Слева от ворот была сторожка, дверь которой раскрылась и на порожке возник прапорщик. Его лицо показалось мне смутно-знакомым.

— Тебе чего? — спросил он меня.

— Мне — в Армию! — стараясь держаться прямо, заявил я.

— А-а, это ты? — прапорщик, вероятно, узнал меня, — заходи.

Кому неприятна популярность? Смотри-ка: еще и недели в Армии не служу, а меня уже прапорщики в лицо помнят! Так и до генералов я скоро доберусь.

— Товарищ прапорщик, — я сунул ему под нос повестку, когда мы прошли в сторожку, — вот тут ясно написано: «команда N18»…

— А ты не помнишь что вчера вытворял? — как-то грустно переспросил прапорщик.

Я не помнил, будучи уверен, что милиционеры забрали меня прямо от кабака. Плохо я думал о милиции и хорошо — о Советской Армии! Прапорщик мне тут же и подъяснил, что вчера, около пятнадцати ноль-ноль, я в невменяемом состоянии колотил в эти самые железные ворота со звёздами и кричал: «Педерасты, пустите в Армию», тогда как нормальные, в меру выпившие призывники, проходили на сборный пункт чуть левее: через ворота сторожки в сопровождении родителей. И, даже попав внутрь, когда меня под локотки втащили за ворота, я не успокоился и продолжал барахтать ногами. Я ходил из строя в строй, в поисках «своих», заверил всех родителей, которые провожали своих детей, в том, что «мы вернемся с победой», выпил с каждой семьей, которая ставила в строй рекрута, облобызал всю родню, стоящую около плаца, сыграл на всех гитарах в округе и куда я пропал после этого, не знает даже главный военный прокурор.