— Похоже, да.

— Два дня, говоришь? Ждать, слава богу, недолго.

— Два дня ждать, может, и не придется, — как бы невзначай обронил Лучко. Самую любопытную деталь он оставил на десерт.

— А ну выкладывай.

— Реставратору оставили небольшой скол с иконы с фрагментом изображения, чтобы он заранее подобрал химикаты и инструменты.

— И что это нам дает?

— Итальянские эксперты готовы в срочном порядке провести серию исследований, после чего наши специалисты из Третьяковки сравнят полученные данные с теми, что имеются у них. И мы будем точно знать, наша это икона или нет.

— А у нас есть возможность поторопить итальянцев? Чтобы приступили немедленно?

— Не уверен. Попробуем.

— Ну так пробуй!

Когда капитан ушел, Дедов подошел к окну и, задумчиво потирая бычью шею, резюмировал:

— Надо же, Италия! Охренеть!

Вместо «охренеть» генерал тоже употребил забористый синоним, еще менее благозвучный, чем тот, что пятнадцатью минутами ранее использовал Лучко.

Предвыборная борьба на кафедре достигла кульминации. Вообще-то, согласно уставу, заведующего тайным голосованием избирал ученый совет университета. Однако в уставе было черным по белому прописано и то, что кандидатов предварительно утверждал ученый совет факультета, учитывая при этом мнение коллектива. Вот за это самое мнение и шла невидимая битва.

Фунин и Гладкова по очереди с глазу на глаз общались с коллегами, стараясь выяснить их позицию и всеми правдами и неправдами склонить на свою сторону. Для этой цели оба сутки напролет торчали на кафедре, стараясь не упустить ни одной возможности лишний раз пообщаться с электоратом.

Справедливости ради стоит заметить, что домой никто из них особо не торопился. Супруга Фунина с начала весны по конец осени жила на даче, а его единственный сын давно вырос и упорхнул из родительского гнезда. Что касается Гладковой, то ее муж-археолог месяцами пропадал на раскопках, а детьми она так и не обзавелась. Как, впрочем, и добрая половина остальных кафедральных дам.

Надо признать, что профессорско-преподавательский состав никогда не отличался многочадием, на что Буре с усмешкой цитировал Аристотеля, еще тысячи лет назад заметившего, что «в целом плодовитость организмов обратно пропорциональна их развитию».

Как бы там ни было, агитационная работа не затихала ни на минуту, преподаватели шушукались по углам, а Буре, как обычно прибегнув к исторической аналогии, поминал Квинта, приходившегося младшим братом Цицерону и некогда возглавлявшего его избирательную кампанию на должность консула. Этот самый Квинт в свое время написал что-то вроде инструкции, до сих пор прилежно применяемой специалистами по предвыборным технологиям: «Не скупись на посулы. Люди предпочитают ложные обещания прямому отказу. Постарайся распустить скандальные слухи о своих противниках…»

Судя по тому, в каком ключе проходили «встречи с избирателями», оба кандидата оказались людьми просвещенными и с бессмертным наследием Квинта Туллия Цицерона были знакомы не понаслышке.

Когда Пьетро Ди Дженнаро загорался какой-то идеей или делом, он уподоблялся железнодорожному составу, несущемуся по рельсам под уклон, — его было уже не остановить. Так случилось и на этот раз. Обладающий огромными связями и возможностями, дон Пьетро за какие-то пару дней проделал работу, на которую у другого исследователя ушло бы полгода. О результатах этого титанического усилия он тут же подробно написал Глебу.

Через некоего знакомого, занимающегося исследованиями в области истории религий и имеющего подходы к папским архивам, дону Пьетро удалось выяснить, что в описи документов, предназначенных к ограниченному доступу, числился древний манускрипт с жизнеописанием императора Юлиана. Оказывается, Ватикан запретил обнародовать текст, всплывший еще три века назад, поскольку тот содержал информацию о неизвестном завещании Юлиана Отступника. Некоторые упомянутые в завещании строго секретные сведения были признаны Церковью особо опасными и, судя по всему, до сих пор расцениваются ее иерархами как таковые.

Тем не менее с избранием нового папы архивная политика подверглась пересмотру, и ранее недоступные документы нынче можно было запросить для изучения, разумеется, заручившись предварительным разрешением.

Новость казалась тем более удивительной, что любая память об отлученном от церкви императоре по идее давно должна была либо быть уничтожена, либо стать достоянием науки. Но самым интересным в находке было то, что автором летописи значился не кто иной, как Афанасий Никомидийский — предполагаемый предок рода Костинари!

Увлекшись этой все сильнее и сильнее закручивающейся интригой, Ди Дженнаро пообещал, что его ватиканский приятель попытается запросить рассекреченный манускрипт и сообщит, о чем там идет речь.

Не вытерпев, Лучко сразу после разговора с Дедом поделился содержанием свежеполученной депеши со Стольцевым. Новости из Флоренции порядком озадачили Глеба.

— Но что могут искать современные злоумышленники под слоем красок, положенных многие века тому назад?

— Разве тебе не хотелось бы это выяснить? — подначил его капитан.

— А как?

— Сдается мне, ответы надо искать дома у Пышкина.

— Но мы же там были!

— Э-э, тогда мы были заняты поиском икон и ни на что другое не отвлекались.

— Думаешь, стоит вернуться?

— Уверен.

Они договорились о завтрашней встрече. А Глеб все мучился вопросом, что же все-таки рассчитывают найти похитители под образом, возраст которого насчитывает почти полторы тысячи лет.

Поздно вечером, когда стало казаться, что все новости дня уже исчерпаны, позвонил Ди Дженнаро. Предпочитающий переписку всем другим видам связи, дон Пьетро в общении с Глебом пользовался телефоном довольно редко. Услышав в трубке знакомый голос, Стольцев сразу догадался, что Ди Дженнаро раздобыл нечто архиважное.

— Ты прочитал мое письмо о манускрипте Юлиана?

— Разумеется.

— Так вот, нам удалось его найти.

— Это грандиозно! Поздравляю!

— Преждевременно.

— А в чем дело?

— Как ни обидно, важнейшая часть рукописи бесследно похищена какими-то вандалами. Сотрудники библиотеки заверяют, что произошло это, судя по всему, недавно.

Наутро Глеб первым делом вспомнил финал вчерашнего разговора с Ди Дженнаро. Из уцелевших страниц рукописи следовало, что предок Костинари был не только личным историографом императора, но и его душеприказчиком. Однако текст завещания отсутствовал, как, впрочем, и немалая часть свитков. Сохранилось лишь фрагментарное описание жизни и смерти Юлиана.

Ди Дженнаро также сообщил, что в связи с пропажей именно той части текста, которая признавалась Церковью крамольной, в ближайшие дни может решиться вопрос о ксерокопировании рукописи. Как только такое разрешение будет получено, он пришлет материал по электронной почте.