Вернувшись после первой пары в преподавательскую, Глеб стал свидетелем любопытной сцены. Буре вел оживленный разговор с только что пришедшим страховым агентом.

— Десять процентов? Голубчик, а вы знаете, почем страхуют автомобили в США?

— США — они вон где, а наша компания работает в России, по рыночным ставкам.

— Господь с вами! Даже в Древнем Риме согласно Законам Двенадцати Таблиц ростовщик не имел права взимать с должника более восьми процентов годовых. И его при этом в народе все равно называли sector, то бишь головорез.

— В самом деле?

Исторические факты, кажется, весьма впечатлили веснушчатого молодого человека в пиджаке, украшенном символикой его компании.

— Абсолютно точно, — подтвердил Глеб. — Мало того, впоследствии императоры опустили древнеримскую ставку до пяти процентов.

— Что, даже Калигула? — усомнился агент.

— Даже он.

— Ну это все-таки ростовщики. Страховка — другое дело.

— Отчего же? — возразил Буре. — Давайте припомним, как в 342 году некто Антимен Родосский организовал первую в истории страховую компанию. За премию в восемь процентов он страховал хозяев от потерь в случае бегства рабов.

— А вот это наша тема, — оживился страховщик.

— Ну и чем мы с вами хуже родосских греков? — резонно спросил профессор. — Простите, запамятовал, как вас зовут.

— Евгений.

— Вот видите, все одно к одному. Даже само ваше имя у греков означает «благородный».

— Да, я где-то об этом читал, — неуверенно сказал молодой человек.

— Вот и прекрасно. Тогда, может быть, вы подумаете над более адекватным предложением?

Поразмыслив и сделав звонок начальнику, агент предложил Борису Михайловичу новую ставку, на процент ниже первоначальной.

Попрощавшись со страховщиком, профессор заговорщицки подмигнул Глебу:

— И кто после этого посмеет утверждать, что знание истории не обогащает личность?

Лучко вместе с Глебом снова отправились в Эльдорадовский переулок, где проживал Пышкин. В машине капитан с ходу сообщил, что эксперты Третьяковки подтвердили: фрагмент восковой краски, переданный итальянским властям флорентийским реставратором, несомненно, принадлежит «Строгановскому списку».

— Так что они там все же рассчитывают найти? — в очередной раз поинтересовался капитан.

— Я бы поставил вопрос по-другому: откуда они вообще знают, что под «Богородицей» что-то есть? Если только… — начал было Глеб, но осекся, осененный неожиданной догадкой.

— Договаривай!

Поделившись сообщением Ди Дженнаро об украденных из ватиканского архива свитках, Глеб предположил, что ответ на вопрос капитана, возможно, следует искать в исчезнувшем манускрипте.

— Говоришь, совсем недавно сперли?

— Служащие архива утверждают, что во время описи, проведенной полгода назад, рукопись была в полной сохранности.

— Ну а они могут попытаться выяснить, кто украл? Разве не для этого существуют всякие там читательские билеты?

— Не в этом случае. Есть подозрение, что свитки похитил кто-то из своих.

— И ты думаешь, между этой кражей и нашими иконами есть какая-то связь?

— Все может быть.

Бегло осмотрев квартиру, они сосредоточили все свое внимание на рабочем столе сбежавшего реставратора.

Беспорядочно наваленные друг на друга книги пестрели многочисленными закладками. Особенно много их было в книге Плиния Старшего «Об искусстве», в главе, посвященной античным художникам. Кроме того, кто-то аккуратно заложил немалое число страниц в трудах Павсания и Лукиана — и опять-таки в местах, рассказывающих о древних живописцах. Всех гениев, упомянутых в этих книгах, объединяло одно обстоятельство: ни один из созданных ими шедевров до нашего времени не дошел. Разве что в описаниях летописцев да в копиях, в изобилии найденных на стенах античных вилл.

Как бы в подтверждение этой мысли, еще немного покопавшись в груде исторических исследований и художественных альбомов, Глеб обнаружил папку с репродукциями греческих и римских фресок. Да, Пышкин подошел к делу серьезно. И похоже, в отличие от итальянцев, он не располагал сведениями о том, что именно спрятано под воском, но очень хотел разобраться. Оно и понятно. Стольцев на его месте тоже умирал бы от любопытства. Ведь Пышкин не хуже Глеба знал, что, за исключением фресок, из всей богатейшей живописи Древнего мира сохранились лишь так называемые фаюмские портреты. Написанные, как и обе Влахернские иконы, в технике энкаустики, эти погребальные изображения первого-третьего веков нашей эры чудом дожили до наших дней. По мнению ученых, под «чудом», скорее всего, следовало понимать невероятную долговечность воска и сухой климат Египта. Своим названием эти редчайшие образцы античной станковой живописи обязаны Фаюмскому оазису, где они и были найдены.

Авторство, несомненно, принадлежит греческим мастерам. В свое время колонизировавшие Ближний Восток греки заменили традиционную погребальную маску на мумии прижизненным портретом усопшего. Некоторые из работ невероятно реалистичны, другие по стилю поразительно напоминают манеру Модильяни и Матисса. Однако, при всех восторгах отдельных искусствоведов, речь тут идет о традиционно закладываемых в могилу изображениях умерших, написанных «на потоке» середняками-ремесленниками. И по большому счету восхищаться ими — все равно что считать высоким искусством неуклюжие надгробия на Ваганьковском кладбище. Другое дело — подлинно великие мастера, перечисленные в книгах, загромоздивших стол Пышкина.

Усевшись на стул, Глеб снова вчитался в Плиния. То же самое через его плечо сделал и Лучко. Только в отличие от Стольцева внимание капитана привлек не текст, а закладка. Изготовленный типографским способом узкий листок белого картона был исписан мелким текстом и украшен геометрическим узором. Основой орнамента служил ромб. Приглядевшись, капитан рассмотрел едва заметные точки в центре каждой фигуры.

Долгожданный бриз, посланный скрывшимся за холмами морем, по пути захватив запах пиний и кипарисов, с легким шелестом раскачивал ажурные занавески.

Несмотря на жару, необходимости в кондиционере не было. Стены полуметровой толщины надежно удерживали прохладу.

Манускрипт лежал на тумбочке подле кровати. Можно сказать, вместо Библии. Нет, конечно, не сам манускрипт, а его копия. Состоящий из нескольких десятков свитков оригинал настолько изветшал, что было бы чистой воды безумием хранить его в жилой комнате. Малейшие колебания влажности и температуры могли привести к непоправимой деформации пергамента, поэтому драгоценный документ был надежно спрятан на подвальном этаже, в специальном хранилище с климатической установкой, снабженной прецизионными термометрами и психрометрами, изготовленными по особому заказу.