Моя книга вернулась от печатника, у которого она обрела последнее уродство – коричневый задник. Вот она во плоти, но я не могу это читать, опасаясь как типографских, так и авторских ошибок. Рассказы Л., за исключением пары строк, были сегодня закончены. Клайв предлагает выпустить его личные стихи[458]. Морган уезжает в Индию, и я думаю, что навсегда. Он станет мистиком, будет сидеть на обочине и забудет Европу, которую, как мне кажется, Морган отчасти презирает. Лет через тридцать он объявится, удивленно взглянет на нас и вернется на Восток, где напишет несколько невразумительных стихотворений. Здесь его ничто не держит. Эта новость повергла меня в меланхолию. Мне нравится и Морган, и его присутствие рядом. Но мы его больше не увидим. Он отплывает в пятницу[459].

6 марта, воскресенье.

Но, возможно, я лишь сужу о Моргане со своей колокольни. Во всяком случае, как-то вечером на днях в таверне «Cock Club» Боб [Тревельян] привел вполне разумные доводы в пользу Моргана: «Поездка в Индию как раз для него – это облегчение после… Ну его мать иногда слишком старается… Конечно, она его любит и предана сыну, и он…». Это так типично для Боба – хвалить и одновременно намекать на мелкие недостатки и секреты.

В «Cock Club» мы ходили в пятницу – там было не очень хорошо, хотя шумно и весело. Марджори, как мне кажется, редко ужинает вне дома, любит общество и, одевшись в лососево-розовое, короткую юбку и белые чулки, с удовольствием бросается в него с головой; как и все Стрэйчи, она обесценивает свою нарочитую заботу внезапными жестами – обнимает ноги, пока вы не увидите… все, что есть. Потом меня зажал Боб, который прополоскал и выжал досуха мои мозги своими мозолистыми руками трудоголика. Он начинает за здравие и мыслит здраво; это настолько серьезный и честный человек с седыми висками, придающими ему достоинство, что поначалу он мне нравится и вызывает восхищение. Да и в конце тоже, но все-таки этот паровой каток проехался по мне; скажем, Боб разбирает критику или драму в стихах, и к концу все запутывается так, что ничего не понятно. У него проницательный ум, но я понятия не имею, почему он вообще занялся искусством, которое требует изобретательности, богатства, самоотдачи и оригинальности. Бедняжка Бобо[460], безрезультатно размышлявшая о горестях мира, как она сама выразилась, глуповата – туповата, сказала бы я. Бедная Бетти… Бедный тот, кто остается с незаконнорожденным ребенком. Еще Бобо говорит, что не может «найти свою форму», будь то реализм, романтика, комедия или трагедия. Меня больше интересовала бедняжка Бетти[461], которая прогорела, а это, как я объяснила, нравится людям. На днях она потеряла £200 на своей пьесе (Уайльд[462], Боттомли[463] и Филдинг[464]; я об этом не писала), не удостоившись ни похвалы, ни внимания и потратив все деньги; ее финансируют Мэйры, но они же не могут сделать из Бетти великую актрису, исправить ей подбородок или нос. Она вся во власти самых мелодраматических амбиций. Ничто не удовлетворит Бетти, кроме великой роли, великой аудитории и великого успеха. Она отвергает то, что имеет, оставляет в зале на столе ужасные записки для Бобо, которая, в свою очередь, пишет пьесы, не может нащупать свой стиль и получает отказы театральных режиссеров. Действительно, легко понять, почему ее тексты не продаются: они слишком слабые и эмоциональные. Чтобы хорошо писать и вообще преуспевать в наше время, нужно, на мой взгляд, уметь скручиваться в кулак и бить людям прямо в лицо. Они же рассеянные и расхлябанные.

Мы расстались у Кингсвей-холла, и она со своими огромными темными глазами, выглядывавшими из-под широкополой шляпы, с распущенными волосами, немного дикими, но бесконечно мягкими и даже пушистыми, сказала: «Сегодня вечером я поняла, что должна бросить писать», – или что-то в этом роде. Не знаю, что она имела в виду. Был ли это, как мне хотелось думать, комплимент в мой адрес? Как же приятно разрушить чью-то жизнь за один вечер! И все же она одна из тех, кого отчаяние не сдвинет с места – наоборот, ей вполне комфортно в атмосфере общей неразберихи. Это же, смею предположить, касается и Бетти, которой я только что написала.

К счастью, Нессе понравился сборник[465] «Понедельник ли, вторник», и это поднимает книгу в моих глазах. Теперь мне интересно, что о ней скажут критики в следующем месяце. Попробую угадать. Рецензенты «Times» будут доброжелательны, но осторожны. Миссис Вулф, напишут они, должна остерегаться напыщенности. Она должна избегать неясности. Ее великие способности от природы и так далее… Лучше всего ей удается незамысловатая лиричность, как в «Королевском саду». «Ненаписанный роман» – едва ли удачный рассказ. «Общество» же, хоть и одухотворенное, все-таки слишком однобокое. Несмотря на это, проза миссис Вулф читается с большим удовольствием. В «Westminster[466]», «Pall Mall[467]» и других серьезных вечерних газетах про меня напишут коротко и саркастично. Основные мысли будут следующими: я все больше влюбляюсь в звук собственного голоса, но не люблю то, о чем пишу; я нарочито претенциозна; я неприятная женщина. На самом деле, как мне кажется, никто не обратит на меня особого внимания. И все же я становлюсь довольно известной. А вот Л. нынче может добиться значительного успеха.

10 марта, четверг.

Приходил мистер Канцлер и пытался заставить нас усомниться в своем предложении по Саффилду, но это не совсем предложение – мы лишь заявили, что согласны на £1400. Теперь канцлеры говорят, что на аукционе сумма может варьироваться от £17 до £1800. Сомнительное утверждение, а еще это забавный пример перетягивания каната между бизнесменами и теневых махинаций, к которым они прибегают, чтобы навариться[468].

Какие еще новости? На днях я обедала с Нессой и Дунканом, но, потеряв римскую брошь, испортила себе все настроение. У Дункана есть настоящая большая студия с галереей – уединенное и очень тихое место недалеко от Хаверсток-Хилл[469], где может произойти убийство или быть найден труп. Они же, напротив, очень веселы после того, как побывали в Кембридже, посмотрели греческую пьесу[470], послушали лекцию[471] Роджера и восхитились несколькими красавицами – сейчас ведь одни красавицы, а не искатели истины, как в мое время.

Неожиданно нагрянул Нортон. Боб, конечно, все перепутал. Во всяком случае, Нортон собирается пообедать на Гордон-сквер 46 и хочет жить там, но все же он в отчаянии, на грани самоубийства и не может говорить ни о чем, кроме себя, и, по мнению Нессы,