Сутана мне так идет, что я с ней больше не расстаюсь. Можно сказать, живу в ней. Едва проснувшись, я впрыгиваю в нее с удовольствием мальчишки, наряжающегося супергероем. И если сплю я без нее, то только чтобы не слишком ее помять.

После сытного завтрака я с улыбкой на губах сажусь в свой открытый серый «АС Бристол», тщательно застегнув воротничок на адамовом яблоке, и отправляюсь на студию. Не упускаю случая покрасоваться подольше в своем черном платье, объезжая площадь Италии, и останавливаюсь на светофорах, наслаждаясь ошеломленными лицами прохожих. С несказанным удовольствием смотрю, как они моргают, словно отгоняя галлюцинацию, но перед глазами бедных грешников так и стоит странная картина: кюре за рулем открытой спортивной машины. А я ведь мало того, что вожу автомобиль в сутане, – я не снимаю ее и во время занятий спортом. К моей пастве я добавляю футбольные ворота. Благодаря ширине одеяния я лучше отражаю мячи противника, заодно сбивая его с толку. Мои броски в сутане весьма зрелищны.

Я и подумать не мог, что одежда кюре станет моей второй кожей. Жан-Пьер Мельвиль с меня буквально не слезал, чтобы я сыграл роль священника-сердцееда в паре с Эмманюэль Рива, которую он заметил в фильме «Хиросима, моя любовь» Алена Рене. Я отказался от его предложения в Париже и считал, что с этим покончено. Но на съемках «Чочары» я попал в западню, расставленную Карло Понти, который собирается продюсировать фильм Мельвиля.

И вот он передо мной, придавленный итальянской жарой, обливается потом под стетсоном. По примеру Годара – или наоборот, – он любитель очков: на нем всегда рейбаны модели ВВС США.

Используя множество умных доводов, он пытается меня убедить. Он сожалеет, что я трачу себя в ролях, на его взгляд, слишком легкомысленных, и мечтает увидеть меня в образе своего сложного персонажа, харизматичного и блистательно извращенного кюре. Судя по всему, он верует: он уверен в своем замысле. Я же – нет: я по-прежнему атеист, святотатец и безбожник. Я ничего не имею ни против бога, ни против его слуг, но они мне кажутся далекими, как Луна, пока на нее не ступили.

При мысли, что придется играть кюре, носить шерстяное платье, когда в Неаполе, где мы находимся, 40 градусов выше нуля, я обливаюсь потом. Невозможно. Мне очень жаль, но он зря приехал в Италию. Он уезжает, а я забываю о нем.

Вернувшись во Францию, я снова снимаюсь у Годара в «Женщина есть женщина». Молодые режиссеры Новой волны уважают Мельвиля, считая его в какой-то мере своим предтечей с «Молчанием моря», вышедшим в 1947 году. Они говорят о нем только хорошее и жалеют, что их мэтр остался непонятым, провалившись с двумя последними фильмами «Боб-прожигатель» и «Двое в Манхэттене».

Продюсерам не нравится, что он недостаточно коммерческий, мол, делает фуагра, когда публике нужен паштет из супермаркета. Помимо слишком сокровенного гения, в актив ему можно записать упорство.

И в конце концов Мельвиль нарисовался на съемочной площадке Годара. С полуулыбкой и сутаной в сумке. Должен признаться, что его поступок мне нравится; его убежденность меня трогает. Вся съемочная группа «Женщина есть женщина» смотрит, посмеиваясь, на манипуляции Мельвиля с принесенным костюмом. Он просит меня его надеть, примерить: я сам увижу, как буду в нем себя чувствовать. Это похоже на вызов. Я игрок, поэтому облачаюсь в этот вороний наряд, радуясь случаю посмешить галерку. Но, надев сутану, я меняю мнение. Во-первых, потому что все присутствующие женщины делают мне комплименты, находя меня великолепным в этом одеянии. А во-вторых, как будто чудом на меня снисходит благодать, и я едва ли не начинаю бегло говорить на латыни со строгой миной. В одну минуту я стал кюре.

И я соглашаюсь на предложение Мельвиля сыграть в «Леоне Морене, священнике», замысловатой экранизации гонкуровского[35] романа 1952 года, написанного Беатрис Бек.

По прочтении сценария мое восхищение режиссером возросло. Этот парень ничего не боится, ни длинных, философских и скучноватых диалогов о существовании Бога, ни бесчисленных разговоров о грехе и добродетелях, ни тайн психологии своих персонажей, ни умышленной фрустрации от истории любви, обреченной остаться платонической, ни темных пятен времен оккупации. Его отвага достойна уважения; он ищет трудностей, а я это люблю.

Мельвиль догадывается, что я вряд ли сохраню рвение на протяжении всех съемок. Он взял в свой фильм не брюзгу и не святошу. В сутане или без, я не могу не валять дурака. Я продолжаю думать, будто я в школе, донимаю учителей и развлекаю товарищей.

В уроке, который мне предстоит затвердить, моем тексте, есть очень длинный пассаж на латыни, обращенный благоразумным голосом к ранимой душе Барни, девушки, которая влюбляется в меня в фильме. Мертвый язык усыпляет мою память, упорно его отторгающую. Но снять сцену надо, и я должен произнести мой монолог.

Я решил прибегнуть к старой уловке школяра: шпаргалке. Я расклеил их повсюду внизу исповедальни, откуда мне предстояло отпустить грехи Эмманюэль Рива. Увы, папа Мельвиль поймал меня с поличным и устроил выволочку.

Он требует серьезности, мы ведь не в цирке, и меня просят успокоиться, мало-мальски собраться. Он постоянно говорит мне: «Соберись». И я постоянно отвечаю: «Если я соберусь, то усну».

Он думает, что я над ним издеваюсь (и в чем-то он прав). Наступает момент съемок сцены признания в любви Барни Леону, и Мельвиль весь извелся. Я, на его взгляд, взвинчен, а ему нужно, чтобы я был спокоен. И он не находит ничего лучше, чем отправить меня в угол, в трейлер, служащий уборной, чтобы я собрался. Его приказ кажется мне смешным и ребяческим, но я повинуюсь и, не моргнув глазом, иду в угол.

Вот только в час, когда мне надо быть на съемочной площадке, я не двигаюсь с места. Я терпеливо жду, когда за мной придут ассистенты, найдут меня уснувшим и храпящим и доложат об этом Мельвилю.

На самом деле, чтобы влезть в шкуру Леона Морена, мне не надо собираться. В начале съемок, чтобы поработать над достоверностью кюре, я обратился к помощи профессионала, аббата Лепутра. Я показал ему, как собираюсь ходить в сутане. Он пожал плечами и сказал: «Мне нечему вас учить. Каждый священник ходит, как хочет. Ни один священник не похож на другого!» Он признавал свою бесполезность – а ведь он не мог знать, что у меня уже был в голове образец, вдохновлявший меня перевоплотиться до печенок в Леона Морена: аббат Грацциани. Крепкий, открытый и душевный, он очень повлиял на меня в детстве. Я столько общался с ним, помогая хоронить американских солдат, что мог позаимствовать у него черты характера, повадки, ауру. Мне достаточно было вспомнить его.

И я поблагодарил его про себя, когда, по выходе фильма на экраны, никто не смог придраться к моему исполнению кюре. Критики в него поверили; я не был смешон в этой серьезной и тонкой роли. И я до сих пор думаю, что Леон – одна из лучших ролей моей актерской молодости.