156

Мой отец, точнее сказать, моя мать не давала покоя отцу, все допытываясь, любит ли он ее. Мой отец мою мать любил и поэтому отвечал, что любит. Но мать почему-то не очень верила или же притворялась, что не верит отцу, и постоянно требовала гарантий: вот, скажем, точно ли будете вы любить меня до 5 мая (а было еще только 25 апреля)? Мой отец вздыхал и открывал ежедневник.

157

Каждое утро, зимой и летом, в мороз и в дождь, мой отец подкрадывался к окну и с жутким скрипом выцарапывал ногтем на замерзшем окне: I е&, и далее следовало имя моей матери. Но моя мать была так ленива и так любила поспать — всхрапывая и даже похрюкивая при этом, как поросенок, — или просто валялась в постели; короче, когда она продирала глаза, надписи уж и в помине не было. Такое вот, можно сказать, знакомство.

158

Так познакомились мой отец с моей матерью (черновики письма на Венгерское радио): Во вчерашней вечерней программе Вы, милостивый государь, в контексте, которого я не могу здесь касаться, дважды произнесли одно слово: Гвадалахара. Что за чудное слово! Как хотелось бы слышать его вновь и вновь: Гвадалахара! Уважаемый господин редактор! Вы представить себе не можете, что означает в нашей венгерской глуши это слово, Гвадалахара! Во вчерашней программе Вы дважды упомянули, точнее сказать, протащили его в эфир — и в мою жизнь. Мне хотелось бы слышать его еще и еще. На это письмо мой отец так и не ответил.

159

Мой отец, прибывший вместе с войсками Паскевича, стоял на квартире в доме моей матери, одном из красивейших в городе. Этот самый граф (мой отец), рассказывала мне мать, выставил на подоконник свой кивер: пусть все еще с улицы видят, что здесь живет русский офицер, и зря не беспокоят хозяев. Пятилетнюю мать кивер этот тянул к себе с магической силой, она с благоговением гладила его, когда никто не видел; однажды мой отец, застав ее за этим занятием, сунул кивер ей в руки: пусть поиграет, если хочет. Мою мать сфотографировали в 1912 году: она сидит на камышовом стуле, глядя в объектив, на ней траурное платье, на шее траурная цепь, свисающая почти до колен, на лице ее нет улыбки, хотя она не выглядит и мрачной; спокойно и бесстрастно смотрит она из-под невероятной по размерам, сплошь состоящей из мягких черных матерчатых валиков шляпы, словно вознамерившись еще раз со вниманием рассмотреть мир, в котором она так зажилась. Ее старший сын говорил, что охотно отдал бы часть своей жизни, чтобы каким-нибудь чудом увидеть, как его мать, пятилетней девочкой, в длинных панталончиках с оборками, вбегает в комнату, где обедают русские офицеры, которых она ни капельки не боится, и на голове у нее кивер моего отца (того самого графа).

160

Урок физкультуры был отменен, потому что наша учительница тетя Ица почувствовала себя плохо, у нее было головокружение, и дядя Ференц, поддерживая учительницу, вывел ее из зала; так что сын моего отца вернулся из школы на час раньше обычного. Ключа от калитки у него не было, но звонить он не стал. Можно было войти и так. Прыжок, подтягивание, перекат, и готово. Когда он уже открывал дверь дома, то услышал отчаянный дикий крик, заставивший его замереть на месте. Крик был похож на вопли футбольных болельщиков, на грани членораздельности и за гранью приличий, когда непонятно, то ли забили гол, то ли «судью на мыло». Мой отец, сидя за пишущей машинкой, орал во всю глотку: «Люблю тебя!» Мою мать, в испуге предположил сын моего отца. А учителка Ица вскорости забеременела, и уроки вместо нее проводил дядя Ференц. (Позднее учителя физкультуры сошлись, и свадьба была в гимнастическом зале. Восьмой «А» при этом продемонстрировал групповые упражнения. А мой отец, как выяснилось еще позднее, учителку Ицу, по имени мужа, называл исключительно госпожой Ференц — моя ненаглядная госпожа Ференц.)

161

Как закадычный друг Пала Вашархейи, точнее сказать, Миклоша Вешшелени, мой отец получил разрешение плавать на лодке по всей территории Будапешта. Где угодно! (Из-за внезапного таяния снега и ледяных заторов Дунай грозил тогда, в 1838-м, городу наводнением, и угрозы свои привел в исполнение.) Мой отец в эпоху реформ, таким образом, клеил девчонок с помощью гребли — и в первую очередь мою мать, которая наводнения обожала: все течет, все меняется и т. п. Они плыли с ней в направлении пештской базилики францисканцев. Игнац Хорват, профессор технического университета, связав пару баркасов под видом «гидрометрической станции», читал студентам лекции на открытой воде. Рыбы, плавающие в Дунае, таращились на моих родителей, а мои мать и отец — на рыб. (Моя мать не была официально представлена моему отцу, поэтому вышла заминка, когда из ресторана «Карпатия» кто-то из общих знакомых крикнул им: где они познакомились? В буфете, тут же нашлась моя мать. Мой отец продолжал грести.)

162

В детской комнате все было слышно. Вы думаете, что это так просто: сказать мне, что вы меня любите, и на этом все? Ну а я? Мое мнение никого не интересует, вы так полагаете? Да, я так полагаю, ответил ей мой отец. Моя мать закричала. Пошел вон! Убирайся к себе домой! Убирайся куда угодно! Ты слышишь? Об остальном позаботимся я и Боди. Забирай свой портфель!.. Их уже не было в живых, когда старший сын моего отца обнаружил записку, что-то вроде черновика письма, где были такие слова: Единственное, что мне бы хотелось забыть, это мои слова, что это так просто. В конце жизни — и, как говорят, это случай нередкий — почерки моего отца и моей матери были очень похожи.

163

Как это было? Война уж давно закончилась, страна зажмурилась на оба глаза, и даже стихи были под запретом? Или, напротив, еще ничего не кончилось, и все было актуально? Ты меня любишь? Люблю, люблю всё, твои глаза, колени, люблю твою задницу; твои волосы, твою грудь. То есть любишь меня целиком? Да, а ты? Я люблю твой лоб, твои ноги, яйца, твои плечи, твой рот. То есть любишь меня целиком? О да. Так познакомились мой отец, моя мать и в целом, и в частностях.

164

Мой отец ждал маркграфа Людвига Баденского. Планировалось одержать над басурманами победу, какой еще свет не видал. Мой отец был талантливым военачальником, а Людвиг, за победы над оттоманами прозванный «Луи Турецким», был тем, кем он был; по семейной традиции мой отец родился солдатом, а командовать войском стал в силу своих способностей, ну а баденец был вождем по рождению. Шел дождь, холодный и мерзкий, как будто стоял ноябрь, хотя было 2 июня. Мой отец то читал (неизвестно что) в своей палатке, то совершал променады в близрасположенном Эсеке, то есть все перепробовал, одиночество, глубину, примитивное общество, но чувствовал себя, как Тонио Крёгер, мимо которого проходила жизнь. Подобные чувства посещали его крайне редко и только тогда, когда рядом не было моей матери. Он пылко обнял прибывшего наконец молодого баденца с длинными, до плеч, кудрявыми волосами, мытыми, самое ранее, Полгода назад. Ну-ну, несколько изумленный таким проявлением страсти, проворчал тот по-стариковски или как старый дворовый пес, ррр… Наконец-то! вскричал мой отец, не отрывая глаз от молодого красавца. Старина, я не могу без женщин! Или без мужчин! Мне нужен кто-то конкретный. Людвиг Баденский выслушал друга с понимающим раздражением и с этого дня каждый вечер заказывал из деревни по девушке. И как это мне самому в голову не пришло?! Кто, девушки?! Да нет, девушки приходили — не пришло в голову заказать! Баденец не мог понять логики моего отца: такой знатный магнат, а ведет себя как провинциальный мясной лавочник или, хуже того, как никто. Мой отец был действительно знатным магнатом — и вместе с тем был никто, в этом была его специфичность. А еще он любил сложные отношения, а «заказ» — это слишком просто, это так примитивно. Тем не менее с девушками из деревни он весело проводил время, каждый вечер, вплоть до дня их блистательнейшей победы. Вот тогда он стал мрачен. (Людвиг Баденский был не в восторге от некоторых женственных, так сказать, черт моего отца, отдавая предпочтения более традиционным образцам мужественности: напр., целомудренность + ебать всех подряд.)